Она повернула его руку так, чтобы он мог чувствовать ладонью ее сосок. Он любил ее грудь и ласкал при любой возможности — которые появлялись так редко. Ее очень огорчало: ей тоже нравилось, когда он ласкал ее грудь. Это было для нее открытием. Раньше, когда ее груди касались другие — доктор, англиканский священник, старшеклассница в школе, один человек в толпе — Мод чувствовала беспокойство, и хотя, с другой стороны, ей было приятно, что она вызывает желание, никогда прежде она не испытывала от прикосновений удовольствия. Она взглянула на Вальтера. Он смотрел на сцену, но на лбу у него выступила испарина. Она подумала, что, может, не стоило его возбуждать, раз она не может дать ему удовлетворения. Но он не убирал руку, из чего она сделала вывод, что ему нравится то, что она делает. И ей нравилось. Но, как всегда, ей хотелось большего.

Прежде она никогда такой не была. Ее изменил он, и связь между ними, близость столь ощутимая, что она могла себе позволить говорить и делать что угодно, не подавляя своих желаний. Что же отличало его от любого другого мужчины из всех, кому она нравилась? Мужчины, такие, как Лоути, или даже Бинг, ждали, что женщина будет вести себя с ним, как хорошо воспитанный ребенок: уважительно слушать, когда ему вздумается размышлять вслух, благодарно смеяться над его остротами, повиноваться, пожелай он повелевать, и целовать, когда бы он об этом ни попросил. Вальтер обращался с ней как со взрослой — без флирта, без снисходительности, без рисовки. А еще он слушал ничуть не меньше, чем говорил.

Музыка зазвучала угрожающе, и под гром диссонирующих звуков, в которых Мод различила уменьшенный септаккорд, в обеденный зал Дон Жуана вошла ожившая статуя Командора. Это был кульминационный момент оперы, и она была почти уверена, что никто не будет сейчас смотреть по сторонам. У Мод появилась мысль, от которой у нее захватило дух: может быть, у нее получится дать Вальтеру удовлетворение.

Взвыли тромбоны, перекрывая глубокий бас Командора, и она положила руку Вальтеру на бедро. Сквозь тонкую шерсть она чувствовала тепло его тела. Он сидел все так же, не глядя на нее, но ей было видно, что его рот приоткрыт и дыхание стало частым. Она провела ладонью вверх, и когда Дон Жуан смело взял протянутую руку Командора, коснулась напряженного члена Вальтера и положила на него ладонь.

Ей было страшновато и в то же время любопытно. Она никогда раньше этого не делала. Она осторожно ощупывала его через ткань. Он был больше, чем она предполагала, и гораздо тверже, словно камень или дерево, а не часть человеческого тела. Как странно, подумалось ей, что одно прикосновение женской руки вызывает такое удивительное превращение. Ее возбуждение проявлялось почти незаметно: внутри слегка набухало и становилось влажно. А мужчины словно поднимали флаг.

Что делают мальчишки, она знала: подглядывала за Фицем, когда ему было пятнадцать. И сейчас, пока Командор призывал Дон Жуана к раскаянию, а тот снова и снова отказывался, она повторяла подсмотренные движения. Вальтер тяжело дышал, но оркестр играл очень громко. Она была вне себя от радости, что может доставить ему наслаждение. Она смотрела на затылки сидящих впереди и с ужасом думала, что будет, если кто-нибудь обернется, но процесс так захватил ее, что остановиться она не могла. Вальтер накрыл ее руку своей и показал, как правильно: сжимая сильнее при движении вниз и ослабляя, когда рука идет вверх. Потом она стала делать это без его помощи. И когда Дон Жуана тащили в огонь, Вальтер покачнулся в своем кресле. Она почувствовала под рукой словно спазм, потом второй, третий. А когда Дон Жуан умер от страха, Вальтер в изнеможении откинулся назад.

Мод вдруг поняла, каким безумием было то, что она делала. Она быстро убрала руку, залившись краской стыда. Почувствовала, что тяжело дышит, и постаралась выровнять дыхание.

Актеры начали выходить на сцену и раскланиваться, и Мод успокоилась. Она сама не знала, что на нее нашло, но похоже, никто ничего не заметил. После такого напряжения ей хотелось смеяться. Она подавила внезапный смешок.

Мод встретилась взглядом с Вальтером: он смотрел на нее с обожанием. Она вся сияла, а он наклонился к ней, коснувшись губами ее уха.

— Спасибо! — прошептал он.

Она тихонько вздохнула и улыбнулась. Ей и самой понравилось то, что сейчас произошло.

Июнь 1914 года

В начале июня Григорий Пешков наконец накопил денег на билет до Нью-Йорка. Петербургские Вяловы продали ему билет, а с ним — все необходимые для иммиграции в США бумаги, в том числе и письмо от мистера Джозефа Вялова из Буффало с обещанием взять Григория на работу.

Григорий поцеловал билет. Он не мог дождаться отплытия. Это было как сон, и он боялся проснуться, пока корабль не отчалит. Теперь, когда отъезд был так близко, ему не терпелось оказаться на палубе и, глядя назад, на Россию, наблюдать, как она скроется за горизонтом и навсегда уйдет для него в прошлое.

Вечером накануне отъезда друзья устроили ему проводы. Они собрались в харчевне «У Михаила» недалеко от Путиловского завода. Было около дюжины заводских, почти все члены большевистского кружка и девчонки из дома, где жили Григорий и Левка. Все они участвовали в забастовке (бастовала половина заводов Санкт-Петербурга), так что денег у них почти не было, но они скинулись и купили бочонок пива и немного селедки. Стоял теплый летний вечер, и, притащив скамейки, они расположились на пустыре за харчевней.

Григорий не очень любил вечеринки. С большим удовольствием он провел бы вечер за шахматами. Он считал, что от алкоголя люди дуреют, а в заигрываниях с чужими женами или подругами не видел смысла. Его друг Константин с вечно всклокоченными волосами, руководитель кружка, поругался по поводу забастовки с воинственным футболистом Исааком, и они наорали друг на друга. Варвара, мать Константина, выпила чуть ли не бутылку водки, залепила мужу оплеуху и отрубилась. А Левка привел своих приятелей: парней, которых Григорий никогда не видел, и девчонок, с которыми никогда не стал бы встречаться, — и они допили пиво, за которое не заплатили ни копейки.

Григорий весь вечер с тоской смотрел на Катерину. У нее было хорошее настроение, вечеринки она любила. Она сновала среди гостей, поддразнивала мужчин, мило болтала с женщинами, с ее лица не сходила широкая улыбка, длинная юбка развевалась, голубые глаза сияли. Одежда у нее была старенькая и залатанная, но фигура прекрасная, таких женщин всегда ценили на Руси: полная грудь, широкие бедра. Григорий полюбил ее в тот самый день, когда они встретились, вот только она выбрала его брата.

Почему? Дело явно было не во внешности: братья были так похожи, что иногда одного принимали за другого. Они были одного роста, одинаково сложены, легко менялись одежкой. Зато Левка обладал особым обаянием. На него нельзя было положиться, он думал только о себе и был не в ладах с законом, а женщины его обожали. Григорий же — честный и надежный, с умелыми руками и ясной головой, оставался одиноким.

В Америке все будет иначе. Там помещики не имеют права вешать крестьян. Там сначала судят, а потом уже наказывают. А правительство не может посадить в тюрьму даже социалистов. И там нет знати: все имеют равные права, даже евреи.