— Ты не должна никогда больше так поступать, — говорит она с упреком, обнимая меня.

Она потрясена, но и довольна, что нашла нас. Только мама может быть одновременно счастлива и рассержена. Потом снимает с меня сумку, чтобы привязать ее к себе, берет меня за руку, чтобы увести.

— Не хочу, чтобы Азура положили в сундук, — рыдаю я. — Хочу, чтобы он выздоровел и остался с нами.

Мама начинает утешать меня, но вдруг замирает. Я понимаю: что-то случилось, потому что она с силой сжимает мне руку. Я смотрю туда же, куда и она, и вижу то же, что и она видит.

Лиловая вдова стоит на другой стороне улицы. Глаз не сводит с нас. Как будто только она и может нас видеть.

Она в самом деле одета в лиловое. Лиловые туфли. Юбка, плащ и все, что под ним. Даже сумка. Мама не может отвести от нее взгляда. Потом делает нечто, чего я не понимаю. Начинает расстегивать сумку-кенгуру, в которой лежит Азур. Медленно кладет ее на землю. Не знаю, зачем она это делает. Люди растопчут малыша. Потом понимаю: она это делает для ведьмы, чтобы ведьма видела. Мама поворачивается ко мне.

— Теперь бежим, — говорит она.

Хватает меня за руку, и мы убегаем, оставив Азура на земле. Мама оборачивается посмотреть, что происходит позади нас. Я тоже. Лиловая вдова перешла через улицу и направляется к Азуру. Берет его на руки, чтобы никто на ребенка не наступил. Но теперь она не может за нами гнаться. Маме пришлось выбирать. Я или Азур. Но зато для ведьмы не осталось выбора.

Азур теперь с чужими. Мама отдала его вдове, чтобы спасти меня.

Ханна открыла глаза и огляделась ошеломленно. Даже не замечала, что плачет. Джербер подал ей бумажный платок.

— Как вы? — спросил он участливо.

Он сразу понял, что женщина не помнит, что сейчас было. Ханна провела рукой по лицу, потом воззрилась на ладонь, влажную от слез, словно спрашивая себя, откуда они взялись.

— Азур, — подсказал гипнотизер, чтобы воскресить воспоминания о сеансе.

У пациентки изменилось выражение лица: сначала недоверчивое, потом удивленное, потом несчастное.

— Азур, — повторила она, словно подхватывая реплику. — Я больше его не видела…

— Что, по-вашему, с ним случилось? Ведь вы представляли себе это, полагаю.

— Чужие забирают людей, — сухо отозвалась Ханна. — Я вам уже говорила… Забирают, и никто не знает, что с ними потом происходит.

— Но в данном случае вы, Ханна, это прекрасно знаете.

Женщина напряглась.

— Почему бы мне это знать?

— Потому что это случилось и с вами после ночи пожара. Ведь так?

— Я выпила водичку для забывания вместе с мамой, — встала она на свою защиту.

Джербер решил подыграть ей и не стал настаивать.

— Кажется, на сегодня хватит.

Ханна вроде бы даже удивилась, что время, предназначенное для нее, так быстро кончилось.

— Мы завтра увидимся?

— В тот же час, — заверил ее психолог. — Только постарайтесь не опаздывать.

Женщина встала, забрала сумку.

— Кстати, сколько времени вы собираетесь пробыть во Флоренции?

— Полагаете, мы не добьемся успеха? — Ей было явно не по себе.

— Полагаю, мы должны учитывать возможность, что терапия не даст вам ответов на все вопросы, которые вы ставите.

Ханна задумалась.

— Увидимся завтра, — только и сказала она.

Джербер слышал, как она уходила, как закрыла за собой дверь на лестницу. Оставшись один, он стал обдумывать только что услышанный рассказ. Братик, лиловая вдова, нечто вроде человеческой жертвы, когда мать оставила новорожденного сына, чтобы спасти ее. Но от чего ее спасали?

Еще раз просеяв историю сквозь мелкое сито, он впервые почувствовал, что ведьма и чужие — аллегория, чей смысл лежит на поверхности. Опираясь на собственный опыт, пытался понять, что в мире девочки могли изображать подобные фигуры. Они заместили что-то или кого-то, в этом психолог был уверен. Вот ведь и Эмильян заменил приемных родителей и священника животными. Многие дети, бывшие под его наблюдением, говорили об орках и злых волках, описывая взрослых, которые причиняли им зло или которых они попросту боялись.

Женщина, всегда и везде одетая в лиловое, повторил он про себя, но не нашел в реальности никаких соответствий.

Новая составляющая явилась бы прекрасной темой для беседы с Терезой Уолкер… если бы коллега была действительно той, кем представлялась. Джербер подумал, что за последние часы лишился какой бы то ни было опоры. Сначала австралийской коллеги, потом Сильвии.

Теперь он может рассчитывать только на себя.

Эта мысль тотчас же привела за собой другую. Он вспомнил о семейном альбоме, о фотографиях, разбросанных по полу у него дома. Синьор Б., оставшись вдовцом, тоже мог рассчитывать только на себя.

Вот оно. Все опять сводилось к нему. К отцу, который, вполне вероятно, вернулся призраком, чтобы устроить кавардак в его доме.

Джербер улыбнулся такому абсурду, но скорее по привычке, чем по убеждению. Но эта мысль вызвала в памяти ночные беседы с Уолкер, которая настойчиво, вплоть до одурения, советовала из предосторожности вести запись сеансов с Ханной.

…Я серьезно. Я старше вас и знаю, о чем говорю…

Почему она так на этом настаивала? Пациентка снова посылала ему сообщение через свое альтер эго. Интуиция подсказала Джерберу, что нужно просмотреть записи, вдруг что-то от него ускользнуло. Но осознал сразу, что будет искать момент, когда Ханна вытащила у него из кармана ключи, чтобы проникнуть к нему домой.

И наверняка он прекрасно знал, когда это случилось.

Подозрительным был предыдущий сеанс, когда он помогал Ханне после предполагаемого нападения.

Просматривая эту сцену на мониторе ноутбука, Джербер вдруг осознал, что Сильвия ни разу не видела, как выглядит ее соперница. Между двумя женщинами пролегала пропасть. В Ханне Холл не было ни грана той элегантности и грации, какими обладала его жена. Холл запустила себя, превратилась в неряху. Когда проходила Сильвия, мужчины оборачивались, Пьетро часто подмечал эти заинтересованные взгляды. А Ханна Холл оставалась невидимкой. Но именно потому, что только ему удалось ее заметить, разглядеть в ней что-то, чего другие не видели, Джербер чувствовал себя привилегированным, стоящим на ступеньку выше прочих.

На мониторе мелькали изображения, относящиеся ко времени, предшествовавшему гипнозу, когда он осматривал синяк на лице женщины и клал туда лед. Их тела, их лица так близко. Психолог испытывал неловкость, заново переживая моменты непозволительной близости с пациенткой. Он отдавал себе отчет, что впечатление складывалось двусмысленное, возбуждающее. Но за тем, что, как он полагал, было актом самоповреждения, скрывалось нечто другое, теперь он в этом убедился. То была хитрая уловка, которую Ханна использовала, чтобы приблизиться к нему и вытащить ключи от дома так, чтобы он не заметил.