не кланялся каждой пуле и осколку, за спины товарищей не прятался и самураев колошматил как полагается...

В палате госпиталя оказался пограничник со сходственным ранением, правда пулевым, но в то же место. Словом, друг по несчастью. Теперь у Селюшкина за давностью времени стерлась из памяти фамилия того раненого. Но запомнилось его цыганистое обличье и неподдельная радость по случаю появления Селюшкина в палате.

— Хорошо, что попал в нашу четвертую палату. Я тебя давно жду — целые сутки! Теперь мне и страдать легче — эти жеребцы ржут надо мной с утра до вечера. — Веселыми черными глазами он обвел палату. — Будто я специально просил самураев всыпать мне свинцу как раз под хвост.

— Надо бы тебе под язык, — сказал сосед Селюшкина, веснушчатый огненно-рыжий парень, раненный в мякоть руки чуть ниже плеча.

— Слышал? Вот какие люди тут нас окружают... И еще одно, браток, плохо: сестричка тут есть в перевязочной, Ксюша. Завтра будет дежурить. Молоденькая, славненькая — у-ух! А у меня такое непутевое ранение. Хочется по душам поговорить, а разве склеишь какой душевный разговор с девушкой при таком ранении?

— Он прибедняется, он уже склеивал такой разговор, он уже подкатывался со своими чувствами, — снова перебил цыганистого парня рыжий сосед Селюшкина и закончил с командирской строгостью: — Перестань пустяками голову морочить! Человек только что из пекла. Как там?

— Жарко, ребята! Сегодня при мне наши три раза в рукопашную ходили.

— Перепало вам!

— Нам-то что! Вот самураю — это да! Наколотили мы его без счету, а он все равно прет и прет. Не жалеют они своих людишек.

— Известные эти самураи. Лезут, куда не просят, — отозвался из угла палаты по-крестьянски рассудительный голос. — Душно им от великого многолюдья на своих куцых островах.

— Душно? Они для простора Маньчжурию захватили и опять же Корею. Дышать можно.

— Ну и что из того, что прихватили Маньчжурию и Корею? — возразил парень из угла палаты. — У жадности буржуйской нету никаких границ — это еще старики говорили.

— В международную политику ударились! — махнул рукой цыганистый парень.

— У тебя, Петька, только одно в башке крутится — всякие любовные дела, — сказал рыжий. — А человек ты, между прочим, не совсем холостой, и даже папаша к тому же.

— Ладно тебе, отделенный, воспитывать меня! — цыганистый парень поморщился. — Я теперь не в строю, в госпитале нахожусь на излечении. Геройски сражался, рану получил в бою. Имею полное право на душевный отдых.

— Ладно-ладно, отдыхай, лечись, герой великий. Но после отдыха-то опять ко мне в отделение угодишь. Ты это все-таки учитывай на всякий случай, — добродушно пригрозил рыжий.

— Учитываю, учитываю... Но и ты имей в виду: я не тебе служить буду, а исполнять свой гражданский и воинский долг перед Родиной.

— Но под моим командованием.

— Что поделаешь, родителей и командиров не выбирают — кого уж бог пошлет...

Так они все время подкусывали друг дружку, и можно было подумать, что оба недовольны судьбой, которой угодно было свести их вместе.

А в самом деле было не так. В первую ночь, проведенную в палате, Селюшкин видел, как перед утром поднялся рыжий отделенный, на цыпочках подошел к кровати своего цыганистого подчиненного, поднял с пола упавшее одеяло и осторожно накрыл его...

Селюшкин привык спать на спине и на правом боку, но ранение теперь не позволяло этого. Он мучился, спал и не спал одновременно: то совершенно отчетливо видел, как летит на него, нацелившись штыком, желтозубый солдат, то, вздрогнув, возвращался в явь. И тут же облегченно вздыхал, что все это происходит не на самом деле. А в светлое время так разоспался, что протер глаза только перед обедом. Проснулся Селюшкин оттого, что кто-то легонько, но настойчиво тряс его за плечо:

— Вставай, просыпайся, герой!

Над ним склонился рыжий отделенный.

— Ага, проснулся! — обрадовался он. — Ну и здоров ты, парень, насчет поспать! К тебе гости пришли — политрук из газеты.

— Информация точная — из газеты... Побывал я вчера, где ваши друзья воевали. Серьезная там драка была, скажу я, до сих пор в ушах звенит-гудит, — улыбнулся политрук, мужчина полненький, в годах. — Приветы вам привез от друзей, и вот еще это послание. — Он протянул Селюшкину письмо. — Может, присядете?

— Не может он присесть, товарищ политрук, его самураи штыком как раз в то место угостили, на котором сидят, — весело сообщил Петька.

— А тебя куда угостили? Помалкивай, не с тобой разговаривают, — одернул его отделенный.

— Так уж получилось, — сконфузился Селюшкин. Мельком взглянул на конверт — письмо было от Насти. Давно он не получал от нее писем и почему-то не обрадовался. — Как там дела у наших?

— На отдых отвели. Блаженствуют, отсыпаются. Теперь там Красная Армия действует. Пограничники сделали свое дело, теперь пехота объясняется с самураями.

— Она им объяснит, почем сотня гребешков, — улыбнулся Селюшкин.

— Ну, положим, и пограничники очень даже неплохо объяснялись. Весьма убедительно объяснялись... Например, вот вы, Юрий Данилович. Ваш красноармеец Синельников при мне подсчитал: в трех контратаках вы только штыком уничтожили восемь самураев. Так?

— Восемь ли, не восемь — не знаю. Некогда было считать, товарищ политрук, — пожал плечами Селюшкин. — Синельников мог и ошибиться.

— Вряд ли, — возразил политрук. — Все ваше отделение занималось арифметикой. Правда, поредело ваше отделение — невредимыми остались только трое.

— Такая битва была...

— В том-то и дело... Давайте-ка уточним детали. — Политрук полистал блокнот...

Селюшкин отвечал нехотя и невнятно: понаговоришь, а потом так пропечатают, что и на люди не показывайся. Смущало Селюшкина и то, что корреспондент расспрашивал его при всем народе, даже при посторонних, — пришли в палату главврач и какая-то женщина в просторном белом халате. Они стояли у дверей, ожидая, когда политрук закончит свое дело...

— Ну дорогой ты мой Юрий Данилович!.. Клещами приходится вытаскивать из тебя каждое слово, — поморщился политрук. — Пойми же наконец, ты совершил подвиг, и люди должны знать, что ты есть за человек.

— Обыкновенный,