работы с так называемым холодным фарфором, но у меня хватило благоразумия не поддаться соблазну и не увлечься этим делом всерьез. Искусство может стать всепоглощающей страстью для неосторожно увлекшегося человека; освоив секреты работы с подобным материалом, художник может начать беспрерывно копировать все, что только можно себе представить, и рано или поздно создаст свой собственный мир, состоящий из одних подделок, в котором он заблудится и не найдет дороги обратно.

Война в Европе здорово расшатала нервы моей хозяйки. Она была уверена, что за ней повсюду следят какие-то шпионы и недоброжелатели, жаждущие ее крови; чтобы не дать им осуществить свои коварные замыслы, она окружила дом высоким каменным забором, утыканным по верхней кромке битым стеклом; кроме того, в спальне, в ящике ночного столика, держала два пистолета. В этом городе сплошные бандиты, говорила она, одинокая вдова должна иметь возможность защитить свой дом и свою жизнь, пусть только кто-нибудь сунется ко мне, сразу же получит пулю в лоб; и пули уготованы не только бандитам: в тот день, когда власть в стране захватят коммунисты, я сама пристрелю тебя, Эвита, чтобы ты умерла быстро и не мучилась под их гнетом, а последним выстрелом размозжу голову самой себе. Несмотря на рисуемые передо мной мрачные перспективы, эта женщина относилась ко мне неплохо, с уважением и, я бы даже сказала, с некоторой нежностью; она следила за тем, чтобы я ела досыта, купила мне хорошую кровать и почти каждый день приглашала меня в гостиную послушать вместе с нею очередные радиосериалы. И вот открываются ожившие страницы книги эфира, чтобы погрузить вас в мир чувств и романтических переживаний новой главы… Мы садились на диван бок о бок, между мушкетерами и слоником, и, уплетая печенье, затаив дыхание слушали новые главы сериалов – порой по три штуки кряду: две истории, например, про любовь, а одну – детективную. С этой хозяйкой мне было легко общаться, да и вообще чувствовала я себя в ее доме свободно и раскованно. Более того, у меня впервые в жизни появилась не просто крыша над головой, а что-то похожее на собственный очаг. Пожалуй, единственным неудобством этого периода моей жизни был тот факт, что дом находился на самом краю города и Эльвире было нелегко добираться в такую даль; тем не менее, несмотря ни на что, всякий раз, когда у нее выдавался свободный вечер, она, как и подобает самой настоящей бабушке, шла проведать внучку. Ай, птичка моя, как же я устала, пока до тебя добиралась, но еще больше я устаю, когда тебя не вижу, каждый день я молюсь Богу, чтобы Он дал тебе благоразумие, как подобает взрослой девушке, а мне здоровье, чтобы я могла заботиться о тебе, говорила мне она.

Я наверняка задержалась бы в том доме надолго, ведь крестной не на что было жаловаться: хозяйка платила ей за меня вполне приличные деньги и делала это с завидной пунктуальностью. Тем не менее одно странное, надолго оставшееся для меня необъяснимым событие мгновенно положило конец моему сравнительно комфортному существованию в доме югославки. Дело было в ветреный вечер, примерно часов в десять: мы обе, и я, и хозяйка, услышали какой-то непонятный звук, нечто похожее на отдаленную барабанную дробь. Воинственная, до зубов вооруженная вдова позабыла про свои пистолеты, закрыла жалюзи и шторы и просидела весь вечер, дрожа от страха, не рискуя высунуться и выяснить причину этого акустического феномена. На следующий день мы вышли в сад и обнаружили на лужайке четырех мертвых кошек, обезглавленных, растерзанных и со вспоротыми животами. На заборе были выведены кровью несколько ругательств. Я вспомнила, что уже слышала по радио о таких происшествиях: эти выходки приписывались властями подростковым бандам, члены которых самоутверждались через подобную жестокость. Я попыталась убедить в этом свою хозяйку и объясняла, что волноваться, собственно говоря, нечего; увы, все было бесполезно. Обезумевшая от страха югославка решила немедленно покинуть страну, пока на глазах наглеющие и набирающие силу большевики не сделали с ней то же самое, что с теми несчастными кошками.

– Повезло тебе, – сообщила мне крестная, – я договорилась пристроить тебя на работу в дом министра.

Новый хозяин оказался человеком не то серым, не то вообще каким-то бесцветным, какими, впрочем, были практически все общественные деятели того периода нашей истории, когда политическая жизнь была полностью заморожена и любое проявление индивидуальности, а уж тем более оригинальности могло привести любителя выделиться в некий подвал, где всеми делами заправлял благоухающий французским одеколоном человек с неизменным бутоном в петлице. Министр принадлежал к высшей аристократии страны как по рождению, так и по размерам своего состояния. Богатство и принадлежность к знатному роду являлись для него своего рода индульгенцией и словно бы давали ему право вести себя по-хамски, не считаясь ни с какими общепринятыми нормами. Впрочем, в какой-то момент он все же окончательно перешел границы дозволенного, и от него отвернулись даже члены того семейства, родством с которым он так кичился. Из Министерства иностранных дел он был уволен, когда его застали за тем, что он мочился в главном геральдическом зале за тяжелой портьерой из темно-зеленой парчи. Несколько раньше его по точно такой же причине уже выставляли со скандалом из посольства одной зарубежной державы. Тем не менее столь дурная привычка, абсолютно несовместимая с правилами дипломатического протокола, как выяснилось, не являлась в нашей стране препятствием для того, чтобы человек мог занять кресло руководителя одного из министерств. Главными же достоинствами и добродетелями господина министра были способность угождать Генералу и редкий талант оставаться незамеченным в любой сколько-нибудь сложной или невыгодной для него ситуации. По-настоящему известным его имя стало лишь много лет спустя, когда министр бежал из страны на собственном самолете. В суматохе и спешке, не без оснований опасаясь за свою жизнь, он где-то не то потерял, не то забыл целый чемодан, под завязку набитый золотом. Впрочем, насколько стало известно журналистам, даже в изгнании он не испытывал недостатка в этом металле. У нас, в столице, он жил в шикарном, похожем на дворец особняке, стоявшем посреди большого тенистого парка, где росли огромные, как мифические спруты, папоротники, а с деревьев свисали самые настоящие дикие орхидеи. По ночам в зарослях этого парка вспыхивали красные огоньки: так светились глаза не то гномов, не то какой-то другой нечисти, жившей под покровом пышной растительности, не то самых обыкновенных летучих мышей, вылетавших из-под крыши, где они спали целый день напролет, и отправлявшихся на ночную охоту. Разведенный, не имевший ни детей, ни