— Покрасим? — не ожидая отказа, поинтересовался сидевший в тенечке возле бани парикмахер. И недовольно поджал утопавшие в красной растительности губы, услышав мое вялое «нет». Согдийцу следовало все-таки оставаться согдийцем, тем более если он — наполовину тюрк. В общем, меня вполне устраивали мои желтоватые согдийские волосы, светлые глаза неопределенного цвета и жесткая короткая бородка.

Ощутив долгожданную легкость головы, которая возникает после хорошей стрижки (вдобавок к легкости рук и ног после бани), я поехал на улочки возле северного рынка и провел уйму времени в темноватой лавке торговца запахами, среди его сотен маленьких кувшинов и плошек. Выбрал себе довольно легкомысленный оттенок розы (в знак уважения к мервскому барсу), сильно приправленный, впрочем, жасмином.

Потом заехал на сам северный рынок и приобрел новый комплект повседневной одежды — рубашку с жилеткой, неизменно черного цвета, но зато с серыми широкими штанами. Головная повязка мне приглянулась полосатая — опять же черные широкие полоски, но вперемешку с бледно-зелеными.

Возвращаясь в свой дом-насест в крепости, я думал, что веду себя как художник из Поднебесной империи. Дело в том, что я намеренно тянул время, готовя себя к серьезному, очень серьезному разговору с Юкуком. И делал это подобно художнику из империи Тан, который сосредотачивается перед созданием гениального свитка.

Художник садится в таких случаях на ослика и едет на день-два в самые красивые из окрестных гор. Бродит с восхода до заката среди увенчанных искореженными соснами пиков, у подножия которых бледно зеленеют облака бамбуковых рощ и поднимается прохладный пар от игрушечных водопадов.

Потом художник достает чайник вина, вдумчиво выкушивает его с достойной закуской, ложится на принесенную с собой плетеную циновку, опускает увенчанный узелком волос затылок на фарфоровую подставку и засыпает под шум ручьев и крики ночных птиц.

Утром вбирает в грудь свежий воздух, снова бросает острый взгляд на те же горы и воды, на их новый облик в косых лучах слепящего света и направляет ослика домой.

А дома он сбрасывает запылившиеся одежды, долго моется в бочке, надевает чистое и свежее, включая новую головную повязку. И, строгий и сосредоточенный, подходит к свиткам шелка или рисовой бумаги, заторможенными движениями растирает тушь.

Слуги — если таковые у художника имеются, — к этому моменту разбегаются и прячутся, стараясь издавать не больше шума, чем мышь в государственном рисохранилище. Почтение жителей империи к человеку, берущему в руки кисть, огромно. Да что там, так же почитают даже клочок бумаги, на котором есть хоть пара начертанных кистью слов. До сих пор помню, как теплый ветерок однажды унес с моего невысокого столика в торговом доме в Чанъани такой вот бумажный клочок, покрытый даже не каллиграфией империи, а неровными строчками согдийского письма. А я лениво попытался подогнать его обратно сапогом. И тут сидевшая напротив меня имперская дама по имени Хуан Нежный Лепесток — и ведь совсем не низкого ранга, супруга чиновника-историографа, — в ужасе сорвалась с места, бросилась поднимать этот клочок, разглаживать и обеими руками вручать мне, тогда совсем мальчишке, совершенно растерявшемуся от такой сцены.

Да, так вот — художник наш, растерев и разведя тушь, потрогав по очереди каждую кисть, чистый, одетый во что-то свежее, простое и строгое, делает глубокие вдох и выдох. Берет в руки кисть. И от ее непрерывного скольжения по свитку на нем проступают из сырого тумана те самые вершины; и угадываются невесомые как стрекозиные крылья, бамбуковые листья; возникают ручьи; появляются обезьяны, замершие на корявых ветвях; летят пушистые облака в вышине. Все это — за время, когда еле-еле успевает закипеть чайник.

Я обвел глазами глухие, цвета песка, стены домов, вдохнул так и не ставшие привычными пряные ароматы еды, долетающие из-за них, и свернул к коновязям под боком уходившей в небо крепости. Разговор с Юкуком откладывать больше было невозможно. Что ж, сказал я себе: радуйся хотя бы, что тебе не пришлось стать солдатом, — чего не случается в эти странные дни, превращающиеся незаметно в странные и горькие годы? Ты теперь — Ястреб. Будешь хорошим Ястребом — вернешься в любимую империю. Всего-то два месяца пути на восток… А сегодня для этого надо провести длинный и нелегкий разговор.

— Мы очень много узнали, сер, — начал разговор Юкук, сидя передо мной со строгим лицом. — Как они работают — предельно ясно. Находят каких-то убогих, совсем не подготовленных людей, избирают для них самый простой способ убийства. Ведь если не надо спасаться самому, то любой может убить кого угодно. Надо только сначала сделать так, чтобы все окружающие сочли бы этих убийц нормальной частью пейзажа, перестали их замечать. Самим же убийцам задуривают голову всеми этими садами, вечной жизнью, женщинами-утешительницами. В общем, это просто. Что для нас тут важно: да, нам не нужно выявлять всех убийц, как вы говорите. Надо всего-то найти одну женщину. Но вы уже видите, что это непростая женщина, где она — там и убийцы. И в поисках ее легко остаться без головы, и даже не заметить этого, пока не захочется эту самую голову повернуть. Значит, следует разобраться со всей картиной вместе. Ничего, это сначала сложно, но зато потом многое становится проще.

— Умный — это тот человек, который любит учиться, — заметил я. — Так что мне нечего стыдиться этого занятия. Начнем с самого начала… а где, кстати, было начало?

— Похоже, в Сафизандже. Два года назад Абу Муслим, подосланный какими-то претендентами на плащ, посох и перстень пророка, поднял в этой деревне свой знаменитый бунт. Вы их лучше меня знаете. А через несколько месяцев после начала бунта глава его тайной службы у той же деревни уничтожил приверженцев какого-то странного учения, о котором мы ничего не знаем.

— Как это не знаем — а мой разговор с проповедником? — возмутился я.

— Нет-нет, мы не знаем, то ли учение он проповедует, или уже другое, — поправил меня Юкук. — Наверняка придумал другое. Ведь если всех бихафриди уничтожили, а он — один из них, то он тут бы не сидел. Мы лишь знаем, что ваша женщина к этому времени уже была известна сторонникам того, прежнего учения, и почти наверняка была частью его. А дальше, вы говорите, она оказалась в трудном положении, но могла пройти через лапы этого проповедника, и так далее. Они унаследовали ее и многое другое от бихафриди и сами придумали много нового. В общем, хорошо, что вы к нему сходили. Но я повторю самое главное. Что, он вот так в открытую тут сидит, в самом Мерве, и ничего плохого с ним до сих пор не случилось?

Тут я поднял ладонь, призывая его к молчанию, и нахмурился. Что-то действительно было сильно не так: вот Заргису, не имевшая даже опыта работы на наш торговый дом со всеми ее особенностями, приезжает в Мерв… Что сказал брат? Что она отправилась сюда сразу после начала бунта. Значит, по времени получается, что она приехала — и сразу оказалась среди тех самых бихафриди, кто бы они ни были? Может, и так, если брат ее направил именно туда. Если он с ними давно работал. И откуда же ему было знать, что этих людей тут же начнут вырезать подчистую? Вот так и начались его неприятности, а вовсе не с «исчезновения» Заргису.