еще не знал, что в декабре того же 1949 года ему придется присутствовать на своем последнем совещании с американцами, что совещанием будет руководить только что назначенная на должность шефа Американского восточного бюро мисс Лейт Мерри; и он не знал, что ему предстоит выслушать там несколько неприятных вопросов: на какие средства он открыл личный счет в банке Лиссабона? Куда девались ежемесячные субсидии на разведку в сумме 220 тысяч западных и 1 миллион восточных марок? Куда исчезли 75 тысяч американских посылок? Хильдебрандт еще не знал, что ему предстоит выслушать гневную фразу Лейт Мерри: «Ваше бюро собирает все отбросы с Востока, и всю информацию, получаемую от них, вы передаете нам без перепроверки. На россказни выбрасываются огромные суммы, а английские и американские органы, опирающиеся в своей работе на эту информацию, терпят из-за этого большой ущерб». Много позже, в январе 1952 года, в печать просочатся сведения, что Райнер Хильдебрандт помещен в лечебницу для нервнобольных где-то в Баварии. Это самый надежный способ упрятать человека, знающего слишком много... Но все это будет потом. Сейчас же ни сам Хильдебрандт, ни его ближайшие сподвижники, ни мистер Ньюмен, так часто пользовавшийся услугами «Группы борьбы» и прикрывавший ее вывеской свою последнюю операцию, ничего этого знать не могли.

Словом, во Франкфурт-на-Майне мистер Ньюмен прилетел со смутным чувством тревоги, тем более, что неожиданный вызов мог отразиться неблагоприятно на так удачно начатой операции. И первым, кого встретил на втором этаже огромного — из стекла и бетона — здания управления специальными армейскими подразделениями, был его давний сослуживец и однокашник по колледжу майор Бенджамин Юнг, он же «Толстый Ю», он же «Боров» — так его окрестили в колледже за непомерную толщину. Разумеется, это прозвище не вызывало восторга у майора Юнга, но внешне он недовольства не проявлял. Просто он еще в детстве понял, что сердиться — значит дать повод еще больше смеяться над собой. И он даже не прочь был порассказать веселый анекдот: «Почему вы, толстяки, такие добродушные? Потому, что нам тяжело убегать...» Но Бенджамин Юнг знал и то, что когда-нибудь он им покажет, всем этим зубоскалам...

При виде Ньюмена Бенджамин Юнг расплылся в сладкой улыбке — мясистые щеки собрались складками, белая пухлая рука протянулась к Ньюмену:

— Здравствуй, дружище!

— Здравствуй, — Ньюмен искренне удивился. Что это с толстяком?

— Зайдешь? — Бенджамин, казалось, не заметил холодка.

— Куда бы это?

— Ко мне, вот здесь. — Он отомкнул дверь, пропустил Ньюмена. — Давно прилетел?

— Только что... — Ньюмен с недоумением осмотрелся: в прошлый раз здесь размещались Скотт и Дженкис. Теперь — один Бен. Обернулся к Бенджамину: — Кажется, кто-то выбился в начальники?

Юнг довольно хохотнул — звук исходил откуда-то из груди:

— Охо-хо, дружище Мэт! Так ведь и ты сам...

— Я сам? Что я сам?

Толстяк насмешливо погрозил пальцем:

— Ну, Мэт, стоит ли от меня скрытничать? Я тебе дорогу не перебегу. — И, поняв по глазам Ньюмена, что тот действительно ничего не знает, дружески хлопнул его по плечу. — Рад, что именно я скажу тебе первым. Могу поздравить с предстоящим выдвижением. Ваш Русский отдел будет расформирован. В Западном Берлине создается филиал ЦРУ, и ваш отдел войдет в него. А тебя, Мэт, тебя планируют назначить руководителем отделения. Старик сказал, что ты чертовски здорово подцепил своего русского майора. Словом, приказ на тебя заготовлен. Пока он не подписан, но старик всерьез надеется, что тебе удастся вытащить русского в Западный Берлин...

— Почему же меня вызвали сейчас, а не после окончания операции?

— Этим делом, — скажу по-дружески, — заинтересовалось высшее начальство, и старик хочет еще раз обсудить с тобой все детали. Не дай бог, если выйдет осечка!

— Ха! Старик еще не запатентовал пилюль от осечек? Тогда, право, не знаю...

— Мэт, дружище, — я тебя не узнаю!

— Послушай, Бен, я не люблю этого тона. Какого черта в самом деле! Ты-то откуда знаешь про русского майора и про всю эту комбинацию?

Бенджамин Юнг дружески улыбнулся: Ньюмен был явно не в духе, но это ровно ничего не значило. Он мог далеко пойти, этот Ньюмен, и ссориться с ним не было никакого смысла.

— Видишь ли, со вчерашнего дня я помощник у старика.

Ошеломленный Ньюмен секунду-другую молча пощипывал усики. Так вот в чем дело! Вот в чем...

— Кто же будет со мной разговаривать? Ты? Или все же идти к старику?

— Сначала я с тобой поговорю. Потом к нему пойдем.

Допрос пятый

I

Теперь папка с материалами неимоверно разбухла.

В Шварценфельзе я провел не один, как сначала планировал, а целых три дня. Правда, вечерами, после допросов и бесед с людьми, я спохватывался — а Москва? а путевка? Но уехать, не завершив дела, я не мог. И я давал себе слово, что уж завтра поднажму и все закончу, но за одним допросом следовал другой, и эти три дня пролетели, как один.

Тетка Лансдорфа, фрау фон Амеронген, оказалась желчной, неприятной особой. Вела она себя настороженно-недоверчиво, слова из нее приходилось вытягивать словно клещами. Ответы она обдумывала долго, да к тому же они чаще всего были очень краткими и состояли из трех слов: «Ich weìß nícht» — «Я не знаю».

Зато дочка фрау фон Амеронген, миловидная большеглазая Христина, была вся пронизана восторженным преклонением перед Карин Дитмар и майором Хлыновым. Она словно чувствовала свою сопричастность к великому таинству любви и была горда этим.

Полковник Егорычев, комендант Шварценфельза, о майоре Хлынове говорил только со знаком плюс, иногда даже позволял себе подняться на тон выше — тогда Хлынов получал два плюса: Хлынов знал город и округ; Хлынов умел понимать людей и привлекать их на свою сторону; Хлынов пользовался авторитетом среди населения; с Хлыновым охотно работали представители местных органов самоуправления и культурных организаций, он умел найти подход и к рабочим, и к интеллигенции, и к духовенству — словом, все только в превосходной степени.

О Карин Дитмар полковник Егорычев распространяться не стал, сказав лишь несколько книжно: «То, что она сделала для нас за этот год, не может быть измерено и оценено. Она посеяла в сердцах тысяч людей зерна, которые завтра прорастут всходами дружбы к нам».

Карин Дитмар за эти дни, что мы с ней не виделись, должно быть, немало перенервничала: она как-то осунулась, подурнела. Держалась она по-прежнему