С осторожностью принимаю пробирку и решаю, не откладывая, раздобыть более надежную тару, металлическую. Не очень здорово получится, если «черная рыба» начнет процесс роста и пожирания прямо у меня в кармане…

– По земле, только по земле! – непреклонно заявил Человек. – Как говорится, идите и смотрите. Я хочу все видеть вашими глазами.

Операция «Потоп» началась неделю назад, семнадцатого февраля, и в тот день, как было написано в одной известной книге, «разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились». Отворились, да. И разверзлись… И небесные, и земные, и подпространственные… И чего только из отворившихся-разверзнувшихся не полезло.

Волна нашего Потопа прокатилась по Прибалтике, затопила Польшу и Германию, зацепила юг Скандинавии. Рождался новый мир, и Европа корчилась в родовых муках, болезненных и кровавых. Двуногой фауне тех мест пришлось узнать на практике понятие «естественный отбор», до тех пор знакомое лишь отвлеченно, теоретически.

Гибли миллионы. Уцелевшим сотням тысяч предстояло стать первым поколением жителей нового мира: предлюдьми или пралюдьми… Короче, предками Людей настоящих.

Эксперимент развивался удачно. Но, как обычно и бывает, не без локальных сбоев – что-то где-то шло не так. А кого посылают, если что-то идет не так, все исправить и наладить? Правильно, посылают Петра, первого слугу Человека, Его карающую десницу и меч, зажатый в ней…

Я не ропщу, я отринул гордыню и перестал считать себя учеником Человека. Глупо надеяться и мечтать, что когда-то смогу научиться быть Им и стать таким же…

Это стало нелегким решением – снять плащ посланника, отречься от ученичества. Ему предшествовало не меньше месяца бессонных ночей и тяжких раздумий.

Но к чему обманывать себя: кем родился, тем и умру, промежуточным звеном эволюции.

Марина и Анна – да, Они уже стали Людьми. И единственное, что я могу сделать, – положить свою никчемную жизнь на алтарь того мира, где Им будет хорошо… И я положу. С радостью.

Все так… Но стереть до колен ноги, отшагав пол-Европы, как-то оно не очень… Нет, Петр, это не твоя мысль. Ты пошагаешь, а если надо – на зубах поползешь.

Мы шагаем. Нас четверо. Сзади, за моим плечом, пристроилась Аделина, слева идет Мария, справа – Даниил, которого я когда-то звал Светлячком. Он худ, он невелик ростом, он навсегда, причем по своему выбору, застыл в облике десятилетнего мальчишки.

В давние времена, в Хармонте, ему не случайно дали прозвище Светлячок, он был аномалом-«химиком», обладавшим способностью к хемилюминесценции. Проще говоря, он светился. Свечение было пульсирующим, модулированным, и тем ярче, чем сильнее он переживал. Кроме хемилюминесценции, Светлячок владел немногими умениями: стандартный набор «химика» – синтезировать воздух и воду, нейтрализовать яды и кое-что еще.

С тех пор он многому научился, многое освоил, и, когда придет Великий День, роль Даниила будет огромна, едва ли кто-то сможет заменить его. Гений порядка, фанат соразмерности и гармонии, он станет нашим главным архитектором в тот момент, когда надо будет обуздать буйство хаоса, сломавшее старый мир, и создать новый, упорядоченный и прекрасный, и не из обломков – они прогнили насквозь, – из игры сил и энергий…

А пока он идет и страдает.

Волны Потопа к западу от Рая еще больше обезобразили Питер, и без того бывший городом-трупом, доконали его, превратили в нечто вовсе уж мерзкое для Даниила, неправильное, чуждое и беспорядочное.

Он идет, страдальчески мерцает, все время порывается что-то наладить, исправить, упорядочить – то отделится от нас и взбежит на груду обломков, то, наоборот, отстанет, задержится… Но времени превращать во что-то более приглядное уродливые руины, так терзающие его душу, у нас нет. Даниил сам это понимает и догоняет нас или возвращается еще больше расстроенный, и крупные слезы катятся по его щекам.

Потом он застывает на вершине очередной горы строительного мусора, когда-то бывшей домом на Большой Подьяческой, – и не спешит спуститься.

Зовет меня, мерцая все тревожнее.

Что-то он там нашел или же заметил с высоты…

* * *

Двуногий лежит на боку, и видно с первого взгляда, что он мертв.

В рот засунут ствол штурмовой винтовки. Части черепа и его содержимого не хватает. Вернее, хватает… все здесь, никуда не делось, но разбрызгалось, разлетелось по камням на пару шагов.

Лицо самоубийцы мне знакомо.

Максим Кириллович Панов.

Когда-то мы были близки и немало часов провели в задушевных беседах… Вернее, не мы – совсем другие люди в совсем другом мире, много жизней тому назад. Сейчас все это не важно и не интересно. Я жив, он мертв – о чем нам говорить?

Вялый интерес вызывает лишь один вопрос: зачем он околачивался здесь, в паре кварталов от Рая? Затевал какую-то гадость?

У мертвеца из нагрудного кармана высунулся уголок бумаги – неуместно чистый, неуместно белый на фоне замызганного камуфляжа. Словно накрахмаленный носовой платок торчит из засаленной одежды бродяги.

Нагнувшись, двумя пальцами я вытянул из кармана сложенный вчетверо лист, развернул. Рукописные буквы складываются в несколько бессмысленных слов:

«Прости, Наташенька, я не сумел…»

И все, ни здрасьте, ни до свидания, ни числа, не подписи. Разжимаю пальцы, и ветер уносит листок далеко-далеко, за леса и горы, туда, где по синему морю плывет белый пароход, и маленький мальчик кричит: мама, папа, смотрите, какие огромные чайки! нет, милый, это не чайки, это фламинго, помнишь, я читала тебе о них сказку? – и мальчик молчит в восхищении от сказки, ставшей былью, и чьи-то негнущиеся пальцы – уж точно не мои – вытягивают нож из кармана, он раскрывается с тихим щелчком и вонзается в чью-то ладонь, и маленький мальчик кричит: мама! мне больно! мама-а-а-а!!! но она не ответит, она лежит и молчит и будет молчать всегда, три пули в область сердца делают молчаливыми, и ладонь неожиданно оказывается моей, и кровь на ней ярко-алая, как фламинго на фоне заката…

Так.

Я жив.

Я Петр.

У меня проблемы…

Спасибо, Елена. Ты подсказала хороший способ приводить мысли в порядок. Подскажешь еще один? А то ладонь как решето, ранки не успевают заживать.

– Пойдемте, время дорого.

– Ты не хочешь его похоронить? – спрашивает Мария.

– Зачем? Пусть мертвые хоронят мертвых, нас ждет наш путь и наше служение.

Какой хриплый голос… Словно не мой, словно чужой или словно сорван надрывным криком.

Мария смотрит на меня странно… А Даниил не смотрит вообще, отвел взгляд в сторону.

А куда смотрит Аделина, я не знаю, и не знал, и никогда не узнаю, разве кто-нибудь сломает мне шею, вывернув ее на сто восемьдесят градусов.