Речь и пойдет здесь о склонности нашего героя к юмору и – шире! – о силе слова этого легендарного генерала. И начать надлежит непосредственно с родословной Ермолова, ибо зачатки замечательного его остроумия были заложены, если можно так сказать, на генетическом уровне. Однако, мы – увы! – ровным счетом ничего не знаем о нравах предков нашего героя, пращуром которых был приехавший в Москву в начале XVI века татарин Арсалан Мурза. Но, скорее всего, не у отца, мценского предводителя дворянства Петра Алексеевича Ермолова, дослужившегося до чина статского советника, человека весьма серьезного и степенного, унаследовал Алексей свои насмешливость и озорство. Тон, без сомнения, задавала здесь мать, Марья Денисовна, урожденная Давыдова, отличавшаяся, как говорили, «редкими способностями, остротой ума и, при случае, язвительной резкостью выражений». По словам современника, она «до глубокой старости была бичом всех гордецов, взяточников, пролазов и дураков всякого рода».

Беспощадное, язвительное остроумие передалось и Алексею. Однако образчиками его острословия в детстве, отрочестве и ранней юности мы не располагаем. Жизнь этого дворянского отпрыска не являла собой поначалу ничего необычного. В семилетнем возрасте он был отдан родителем в Благородный пансион при Московском университете, и одновременно мальчик, подобно пушкинскому Петруше Гриневу, был записан унтер-офицером в лейб-гвардию. В 1791 году Ермолов уже поручик, а затем и пятнадцатилетний капитан Нижегородского драгунского полка. В 1792 году мы видим его старшим адъютантом у генерал-прокурора графа А.М. Самойлова (эту синекуру он получил по протекции отца).

Вскоре, однако, наш герой уже по собственному почину с головой уходит в военную науку и, великолепно выдержав экзамен, в 1793 году переводится в капитаны артиллерии с причислением репетитором к Артиллерийскому инженерному шляхетному корпусу – заведению весьма серьезному, выпускником которого был, между прочим, и фельдмаршал М.И. Кутузов. Свое пребывание в корпусе Алексей использовал для самообразования, и прежде всего – в области военной истории, артиллерии, фортификации и топографии. Восстание в Польше и наступление русских войск под командованием А.В. Суворова в 1794 году побуждает капитана Ермолова немедля направиться в действующую армию. А через два года он участвует в Персидском походе армии графа В.А. Зубова и «за отличное усердие и заслуги» при штурме Дербента награждается орденом Святого Владимира 4-й степени и чином подполковника. Казалось бы, военная карьера у него вполне задалась.

Но все изменилось с восшествием на российский престол Павла I, хотя, надо признать, именно драконовские порядки этого сумасбродного венценосца спровоцировали Ермолова на сатиру и злоязычие. И, конечно, не одного Ермолова. В помещичий дом в сельце Смоляничи, что в Краснинском уезде Смоленской губернии, куда с 1797 года стал вхож Алексей, часто съезжались офицеры из расквартированных в губернии полков. Многие из них были отставлены от службы императором-самодуром. В имении была богатейшая библиотека, и друзья читывали вслух и разбирали сочинения Вольтера, Д. Дидро, К.А. Гельвеция, Ж.-Ж. Руссо, А.Н.Радищева… Офицеры горячо отстаивали русскую самобытность, спорили о «царстве разума», а кое-кто даже «обнажал цареубийственный кинжал» и одобрял радикальные меры Французской революции (кстати, в подвалах дома хранился изрядный арсенал оружия и более шести пудов пороху). И хотя взгляды друзей не отличались стройностью, да и конкретной программы действий не было, но здесь открыто осуждались патологическая жестокость, произвол и пруссофилия Павла, которого аттестовали не иначе как «Бутов» и «Курносый»; сторонников же его режима презрительно называли «клопами», «сверчками», «мухами». Строгая конспирация соблюдалась ядром кружка, участники которого носили условные имена: полковник Дехтерев – Гладкий, отставленный от службы единоутробный брат Ермолова Каховский – Молчанов, сам Ермолов – Еропкин. Интересно, что, согласно В.И. Далю, прозвание «Еропкин» происходит от слова «Еропа» и знаменует собой человека «надутого, чванного, самодовольного». Едва ли эти качества были присущи молодому Ермолову, хотя самолюбие и чувство собственного достоинства были свойственны ему вполне. Следует заметить, что вообще прозвища кружковцам давались иногда самые парадоксальные: так, офицера по фамилии Ломоносов именовали Тредиаковским (а ведь известно, что в XVIII веке В.К. Тредиаковский и М.В. Ломоносов были литературными антагонистами).

До нас дошло письмо Ермолова в Смоленск А.М. Каховскому от 13 мая 1797 года. Он пишет его из города Несвижа (что под Минском), где его рота участвует в военных учениях, на которых присутствует сам император. Автору претят шагистика и парадомания павловского правления. Вот что пишет он о Павле: «У нас он был доволен, но жалован один наш скот». Это замечательный образчик ермоловского остроумия: ведь речь идет здесь вовсе не о животных, а о тупых, угодливых, безынициативных, «оскотинившихся» особях рода человеческого (не случайно шутка эта будет им впоследствии неоднократно повторена). Как пример тому: шефа своего полка он представляет «Прусской Лошадью (на которую Государь надел в проезде орден 2-го класса Анны)». Издевательски описывает он и появление на плацу самого монарха: «Несколько дней назад проехал здесь общий наш знакомый г. капитан Бутов; многие его любящие, или, лучше сказать, здесь все, бежали ему навстречу, один только я лишен был сего отменного счастья… но я не раскаиваюсь, хотя он был более обыкновенного мил». В конце письма стояла характерная подпись: «Проклятый Несвиж, резиденция дураков».

Но кружок вольнодумцев просуществовал недолго и был раскрыт «сверчками», то есть тайной полицией Павла. (Ермолов мрачно каламбурил по этому поводу: «Чем отличается беременная женщина от полицейского? Женщина может и не доносить, а полицейский донесет обязательно».) Их обитель в Смоляничах подверглась обыску, и среди прочих бумаг выплыло наружу то «предерзостное» письмо Ермолова А.М. Каховскому. Алексей Петрович был схвачен, доставлен в Петербург и посажен в каземат Алексеевского равелина. Но сказал же Ермолов о Павле, что тот «был более обыкновенного мил»: не прошло и двух месяцев, как царь освободил Алексея Петровича из заключения и в виде особой монаршей «милости» сослал его на вечное поселение в Кострому.

По счастью, жизнь нашего героя протекала там спокойно: он пользовался благоволением губернатора, был предоставлен себе и мог заняться самообразованием. Здесь, в ссылке, он усердно постигает латинский язык, изучать который начал еще в Благородном пансионе. Каждый божий день его чуть свет будит костромской протоиерей и ключарь Е.А. Груздев со словами: «Пора, батюшка, вставать: Тит Ливий нас давно уже ждет!» Под руководством сего ментора Алексей Петрович научился свободно читать в подлинниках Вергилия и Горация, Сенеку и Юлия Цезаря и др. Вообще древнеримская цивилизация и культура сопутствовали Ермолову на протяжении всей его жизни. Он вспоминал, например, что в детстве на печи в родительском доме изображена была Церера – древнеримская богиня плодородия. Не удивительно, что и своего денщика Федула он переименует в Ксенофонта. А как благоговел он перед Тацитом, фрагменты из «Анналов» и «Истории» которого буквально цитировал наизусть! Критики и в писаниях самого Ермолова обнаруживали «тацитовский слог». «На миг ему представилось, – пытается проникнуть в думы нашего генерала О.Н. Михайлов, – что вместо егерей впереди идут легионеры – в белых плащах, сандалиях, панцирях и блестящих шлемах с широким гребнем. А он, вооруженный полномочиями императора, несет в этот край централизующую и цивилизаторскую идею Древнего Рима». Великий князь Константин Павлович будет писать ему на Кавказ: «Вы, вспоминая древнеримские времена, теперь проконсулом в Грузии, а я префектом, или начальствующим легионами, на границе Европы». А Ермолов, этот «проконсул», воюя с непокорными горцами и проводя преобразования во вверенном ему крае, будет часто повторять слова Октавиана Августа: «Я медленно спешу». И наконец, молнии его беспощадной сатиры разили глупость, подлость, бесчеловечность – со свистом Ювеналова бича!