Алексей Петрович дожил до глубокой старости. Зиму он проводил в Москве, в собственном деревянном доме по Гагаринскому переулку, недалеко от Пречистенского бульвара, а лето – в подмосковном имении Осоргино. «Какая тишина после шумной жизни! Какое уединение после всегдашнего множества людей!» – записал Ермолов в своем дневнике. Посещавшие Осоргино друзья говорили, что его хозяин, подобно римскому императору Диоклектиану, получал неописуемое удовольствие от выращивания кочанов капусты. Но большую часть времени генерал проводил среди книг своей замечательной библиотеки, которую начал собирать еще с юности. В 1855 году он уступил это книжное собрание Московскому университету (оно и поныне хранится там). Вот что сообщал тогда он попечителю учебного округа В.И. Назимову: «Библиотека генерала Ермолова составлена из 7 тысяч томов (или несколько более) на французском языке и небольшой части русских и латинских; также собрания хороших топографических карт, не менее 180 экз. Книги хороших изданий и многие иллюстрированные, в числе их известнейшие живописные обозрения или путешествия значительной ценности, все довольно красиво переплетенные. Карты, подкленные в футлярах, и весьма много в листах». Библиотека особенно славилась изданиями по новой, и прежде всего военной, истории, а также политике, словесности, изящным искусствам и путешествиям.

При этом в Ермолове открылся талант самый неожиданный! П.Х. Граббе увидел в его кабинете «книги и карты, разбросанные в беспорядке, горшочки с клеем, картонная бумага и лопаточки: его любимое занятие – переплетать книги и наклеивать карты». «Знаете, чем он весь день занимается? – вопрошает зачастивший к генералу великий князь Михаил Павлович. – Переплетением своих книг! Он, говорят, сделался в этом смысле таким искусником, что никакой цеховой переплетчик его не перещеголяет». А историк А.Г. Кавтарадзе указывал, что искусство переплетения книг Ермоловым сравнивали с такими мастерами как Винье и Келлер и что он написал даже специальное руководство для переплетчика. Руководство это до нас не дошло, зато известно признание самого Алексея Петровича, где он, похоже, как будто удивляется своему новому, сугубо мирному ремеслу. «Ничего не умевши сделать из себя лучшего, – пишет он другу, Н.П. Годейну, – я искусился в этом роде работы, так что если обратили бы меня ранее к полезным занятиям, я мог бы сделаться примечательным кожевником. Надобно убедиться, что нелегко познать способности людей!»

Способность вышучивать и острить, однако, не покидала опального генерала и на склоне лет. Рассказывают, что в 1841 году Ермолов занемог и послал за своим доктором Выготским, но тот, купаясь в деньгах и славе, пренебрег своими обязанностями и приехал только на следующий день. Между тем Алексей Петрович, оскорбленный небрежностью сего эскулапа, взял себе другого врача. Когда же приехал Выготский, генерал велел ему передать, что он болен и принять его не может.

Во время Крымской войны московское дворянство единогласно избрало престарелого Ермолова начальником Московского ополчения. Через несколько дней генерал получил уведомление об избрании его главой и Петербургского ополчения, а вслед за этим – начальником ополчений Новгородской, Калужской, Орловской и Рязанской губерний, что свидетельствовало об огромной популярности Ермолова. Он согласился возглавить только Московское ополчение; однако вскоре отказался и от этой должности, сославшись на свой преклонный возраст.

Последняя известная шутка Ермолова относится уже ко времени окончания Крымской кампании, весьма неудачной для России. Князь А.С. Меншиков (он был главнокомандующим в Крыму), проезжая через Москву, посетил генерала и, поздоровавшись с ним, сказал: «Давно мы с вами не видались! С тех пор много воды утекло!» – «Да, князь! Правда, что много воды утекло! Целый Дунай уплыл от нас!» – отвечал Ермолов…

Скончался Алексей Петрович в апреле 1861 года в Москве, но похоронить себя завещал в Орле, рядом с могилой отца, и «как можно проще». Но панихиду по нему жители Орла устроили грандиозную: церковь, где шло отпевание, площадь и прилегающие улицы заполонили толпы людей. А из Петербурга писали, что после кончины Ермолова «на Невском проспекте во всех магазинах выставлены его портреты, и он как будто воскрес в памяти России в минуту смерти».

Рассказ о дерзком остроумце Алексее Петровиче Ермолове лучше всего завершить его же словами: «О дерзость, божество, перед жертвенником которого человек не раз в жизни своей должен преклонить колена! Ты иногда спутница благоразумия, нередко оставляя его в удел робкому, провождаешь смелого к великим предприятиям!»

Современники называли его «самым остроумным человеком в России». Светлейший князь Александр Сергеевич Меншиков (1787−1869) принадлежал к числу записных остряков. Но сохранившиеся о нем отзывы настолько противоречивы, что вызывают больше вопросов, чем ответов. «Едва ли можно встретить другого человека, оцениваемого столь различным образом не только различными, но одними и теми же судьями», – свидетельствует историк. Даже сама наружность князя производила какое-то двойственное впечатление. Великий князь Михаил Павлович говорил, что если смотреть на Меншикова с двух сторон, то «одному будет казаться, что он смеется, а другому – что он плачет». Приходится признать, что характер, душевный склад и даже логику поступков этого известного царедворца и острослова еще только предстоит разгадать…

Парадоксально, но факт: на исходе царствования монарха-либерала Александра Благословенного князь Меншиков, что называется, оказался под колпаком. Где бы он ни находился – в Петербурге, Москве или даже в своей деревне, – за ним неотвязно следовали докучливые шпики. «Надзор полиции я давно заметил за собою, а ныне он явно обнаруживается, – записал он в своем дневнике 22 мая 1824 года, – но по глупости или по нахальству официальных шпионов, – решить не умею. Когда перестанут сомневаться в людях, не имеющих никакой выгоды быть карбонариями или бунтовщиками?..» Действительно, оппозиционером и вольнодумцем Меншиков отнюдь не был. Он снискал себе славу придворного остроумца, чьи каламбуры и фанфаронады передавались из уст в уста. В своем умении приковывать к себе внимание светлейший был просто неподражаем: «Он не украшал рассказы ни одним отборным словом, ни одною эффектною фразою; ни возвышение голоса, ни жест не шли к нему на помощь; устремив глаза на слушателя, князь спокойным, почти ленивым голосом обстанавливал прежде всего сцену, потом излагал события с такою отчетливостью, что в представлениях слушателя обрисовывалсь живая картина, которая так сильно врезывалась в память, что никогда уже не могла быть забыта». Но шутки его, задевавшие, как правило, отдельных лиц, не выходили за круг досужих околодворцовых сплетен и забав и не потрясали общественных устоев.

Достойно примечания, что известный путешественник по России маркиз де Кюстин тоже не видел в иронии и сарказме ничего революционного и считал их порождениями ума, находящегося под гнетом авторитарной монархической власти: «Насмешка – отличительная черта характера тиранов и рабов. Каждый угнетенный народ поневоле обращается к злословию, к сатире, к карикатуре». А вот какие слова о своем Отечестве изрек реформатор той эпохи М.М. Сперанский: «Я вижу в России два класса: рабов монарха и рабов землевладельцев. Первый называет себя свободным только в сравнении со вторым; в России нет по-настоящему свободных людей». Впрочем, в условиях такой несвободы Меншиков не считал себя угнетенным. Он чувствовал себя на своем месте и был вполне доволен собой. Обладая известной независимостью суждений, он был искренен и когда проявлял преданность по отношению к своему самодержавному монарху, и когда поднимал на смех некоторых его клевретов, которых глубоко презирал. Часто князь сам провоцировал враждебное к себе отношение: он вообще был невысокого мнения о людях и не трудился это скрывать. Тем не менее долгое время колкости и подначки этого острослова не вызывали при дворе каких-либо серьезных нареканий.