свой собственный цирк. Он назвал его международным, потому что одно время держался идеи собрать в нем артистов со всего мира, но на самом деле у него были в основном заняты мексиканцы и американцы, впрочем, с просьбой взять на работу к нему обращались даже люди из Центральной Америки, а однажды у них выступал канадский дрессировщик семидесяти лет от роду, которого уже не брали цирки в Соединенных Штатах. Да, цирк у нас скромный, сказал он, зато это первый цирк, где хозяин чикано.

Когда они не гастролировали, труппу можно было увидеть в Бейкерсфилд (это неподалеку от Эрлимарта), где у них была зимняя штаб-квартира, хотя иногда они зимовали в мексиканском городе Синалоа, но не надолго, а строго для того, чтобы съездить в Мехико и подписать контракты с южными городками, вплоть до границы с Гватемалой, — а потом снова возвращались в Бейкерсфилд. Когда иностранцы спросили хозяина о докторе Кениге, тот сразу поинтересовался, нет ли у них проблем (долгов или спорных моментов) с иллюзионистом, на что Амальфитано быстро ответил, что нет, как вы могли такое подумать, эти сеньоры — уважаемые университетские преподаватели из Испании и Франции, а он сам — чтобы не оставалось уже никаких сомнений — преподает в Университете Санта-Тереса.

— А, ну тогда ладно, — сказал чикано, — раз так, я вас отведу к доктору Кенигу. Кстати, он сам тоже был, ежели я ничего не путаю, преподавателем в университете.

Сердце литературоведов при этих словах перекувыркнулось в груди. Потом они пошли вслед за хозяином между трейлеров и передвижных клеток цирка, пока не дошли до того, что, по всей видимости, было окраиной лагеря. Дальше тянулась только желтая земля, которую едва ли оживляли чернеющие вдали халупы и проволока на американо-мексиканской границе.

— Ему нравится жить в тишине, — сказал хозяин, хотя они ни о чем его не спросили.

И аккуратно, костяшками пальцев постучал в дверь маленького трейлера иллюзиониста. Кто-то ее открыл, и из темноты внутри послышался голос: «Что нужно?» Хозяин сказал, что это он и что с ним — друзья из Европы, хотят поприветствовать вас. «Заходите», — снова прозвучал голос, и они по единственной ступеньке поднялись в трейлер, два крохотных, чуть более иллюминатора, окошка которого закрывали занавески.

— Где бы нам тут присесть? — проговорил импресарио и тут же раздвинул занавески.

На кровати лежал лысый, с оливковой кожей тип в огромных черных шортах — больше на нем ничего не было. Он смотрел на них, с трудом моргая. Ему было не более шестидесяти лет, а то и меньше, и это тут же подсказывало — не тот человек; тем не менее литературоведы решили остаться ненадолго и по крайней мере поблагодарить за то, что он согласился с ними увидеться. Амальфитано, единственный, кто пребывал в хорошем настроении, объяснил, что они ищут немецкого друга, писателя, и никак не могут его найти.

— И вы думали найти его в моем цирке? — поинтересовался импресарио.

— Его-то нет, но вдруг кто-то его знает, — отозвался Амальфитано.

— Писателя мне не приходилось нанимать, — сказал хозяин.

— А я не немец, — сказал доктор Кениг, — я американец, и зовут меня Энди Лопес.

С этими словами он извлек из пиджака, висевшего на вешалке, бумажки и протянул им водительское удостоверение.

— А что за фокус вы показываете? — спросил Пеллетье на английском.

— Я обычно начинаю с блох. Они исчезают, — сказал доктор Кениг, и все пятеро рассмеялись.

— Это чистая правда, — подтвердил импресарио.

— Потом у меня исчезают голуби, потом кот, потом пес, а в конце — ребенок.

После визита в Международный цирк Амальфитано пригласил их пообедать у него дома.

Эспиноса вышел на задний дворик и увидел, что на веревке для сушки белья висит книга. Ему не хотелось подходить и смотреть, что за книга, но, когда он снова вошел в дом, спросил у Амальфитано, что это.

— Это «Геометрическое завещание» Рафаэля Дьесте, — ответил Амальфитано.

— Рафаэль Дьесте, галисийский поэт, — добавил Эспиноса.

— Так точно, — покивал Амальфитано. — Только в этой книге не стихи, а сплошная геометрия — он рассказывает, что с ним приключалось, пока он преподавал в колледже.

Эспиноса передал Пеллетье слова Амальфитано.

— И что, висит, говоришь, на заднем дворе? — с улыбкой сказал Пеллетье.

— Да, — кивнул Эспиноса, пока Амальфитано искал в холодильнике, чего бы им поесть, — висит, как мокрая рубашка.

— Вам как фасоль, нравится? — спросил Амальфитано.

— Да, да, не волнуйтесь, мы уже ко всему привыкли, — сказал Эспиноса.

Пеллетье подошел к окну и посмотрел на книгу, листки которой тихонько качались под мягким вечерним ветерком. Потом вышел, подошел к сушилке и начал пристально ее осматривать.

— Не снимай ее, — услышал он за спиной голос Эспиносы.

— Эту книгу сюда повесили не для просушки, она тут давно болтается, — сказал Пеллетье.

— Я так и думал, — покивал Эспиноса. — Не трогай ее, пойдем лучше в дом.

Амальфитано смотрел за ними, покусывая губу, и лицо его выражало не отчаяние, а глубокую, неохватную грусть.

Когда литературоведы развернулись к двери, он отошел от окна и быстро вернулся на кухню, где тут же сделал вид, что целиком поглощен приготовлением ужина.

Когда оба вернулись в гостиницу, Нортон объявила, что на следующий день уезжает, Эспиноса и Пеллетье приняли эту новость без удивления, словно бы давно ожидали таких слов. Рейс Нортон вылетал из Тусона. И несмотря на протесты — Нортон хотела ехать на такси — они решили довезти ее до аэропорта. Той ночью все трое засиделись допоздна, болтая: Эспиноса и Пеллетье рассказали, как отправились в цирк, и заверили ее, что, если и дальше дела будут идти таким манером, они самое позднее через три дня тоже улетят домой. Затем Нортон пошла спать, а Эспиноса предложил провести эту последнюю ночь в Санта-Тереса всем вместе. Нортон его не поняла: ведь улетала только она, а они оставались еще на несколько ночей.

— Я хочу сказать — втроем. Всем вместе, — объяснил Эспиноса.

— В постели? — спросила Нортон.

— Да, в постели, — подтвердил Эспиноса.

— Нет, не хочу, — сказала Нортон. — Предпочитаю спать одна.

Так что они проводили ее до лифта, а потом вернулись в бар, заказали по «кровавой Мэри» и, пока коктейль готовили, сидели молча.

— Вот я попал так попал, — вздохнул Эспиноса, когда бармен принес им напитки.

— Да уж, — согласился Пеллетье.

— Ты заметил, — спросил Эспиноса после недолгой паузы, — что за все время мы только раз оказались с ней в постели?

— Конечно, заметил, — кивнул Пеллетье.

— И чья это вина? — проговорил Эспиноса. — Наша или ее?

— Не знаю, — отозвался Пеллетье. — По правде говоря, мне все эти дни не слишком-то и хотелось заниматься любовью. А тебе?

— Мне тоже, — сказал Эспиноса.

Они снова замолчали.

— Думаю, с ней примерно то же самое происходит, — заметил Пеллетье.

Из