В национальный музей ходили всей стаей.

Сперва кимоно кимоно как полотна/Пейзажи с дворцом и деревней и морем/Река и мосты и дворы и деревья/Холмы и кустарник и берег и лодка/Не джонка а лодка Китай за забором/И желтое и голубое свеченье/Неведомой жизни.

Музейной тревоги/Нигде не унять ни в Москве ни в Киото/ А ритм изнутри помогает запомнить/Заполнить провал.

И шафранного тела/Стыдливый пожар, набеленные щеки/И красные полураскрытые губы/И все это на кимоно продолженье/Рассказа кино окинава киото/На белом шелку с поясами из шелка.

Вот легкие праздники чуждой одежды/И все это поочередно неспешно/И сдержанно я бы накинул на плечи/Твои как судьбу обнажив их сначала…

Ну да, конечно… Музеум… Ритмическая организация льстящего нам фона… Гармонизированный хаос японского бытия…

А там веера золотые как рыбы И рыбы с серебряными веерами И парус косой и гора Фудзияма…

Но в том-то и дело, что каждый из нашей стаи, каждый, бредущий мимо этнографической утвари, расписных ширм, самурайских клинков, посудных горок, медных горшков, фонарных светильников, приземистых столиков для чаепития и прочего антикварного запаса, — каждый из нашей большой драматической стаи сам представлял собой ветшающий экспонат на пути к музейной неподвижности и не догадывался об этом…

С первой репетиции «Розы и Креста» Р. предлагал всем участникам быть на виду и слушать не только свои, но и чужие сцены — ведь сперва у нас идет как бы застольная читка, а потом уже постепенно рождается спектакль… Но коллеги, что называется, забастовали, не желая изображать «живую декорацию» и быть в «антураже», так что пришлось им уступить. А Гога, не сговариваясь с Р., взял да выволок всю команду не только на первый акт, но и после антракта, чтобы все слушали историю Бертрана и Гаэтана, и, повинуясь Мастеру, ребята вышли и расселись, как положено, сделав добрые, чуткие и понимающие лица…

Здесь сказывался феномен, который был знаком всем режиссерам, имевшим счастье (или несчастье) осуществлять свои партитуры в Большом драматическом при Гоге. Сознательно это происходило или бессознательно, но как бы этически безупречно ни держались артисты во время репетиций с «другими» режиссерами, стоило Гоге войти в зал, а тем более начать вмешиваться, как у всех возникал общий патриотический зуд, а с некоторыми случались настоящие припадки преданности.

Казалось бы, ну что особенного содержит реплика: «Да, да, конечно, Г. А., именно так я и думал!..» (артист А.)?.. Почти ничего, кроме остающегося недосказанным продолжения: «Но Р. заставил меня делать не так, как я думал, а ваш приход ставит все на свои места».

Или другая реприза, в исполнении артистки Б.: «Ах вот оно что-о!.. Тогда — понятно!» Она переводится так: «До вашего прихода, Г. А., ничего нельзя было понять, а теперь все стало ясно».

Фраза же единомышленника В.: «Я понимаю вас, Г. А.!» — изящно вычерчивала в воздухе сразу несколько вариантов, включающих и тот, который приветствовал бы полное устранение путающегося у всех под ногами самозванца Р.

Автор просит не воспринимать его самодеятельные «переводы» и толкования в качестве упреков закрепощенным обстоятельствами коллегам. Подобные фразы и реплики рождаются у них без всякого злого умысла и вылетают сами по себе как свидетельство изначальной и неискоренимой верности своему любимому режиссеру. Может быть, они содержат и тайный упрек в его адрес: «Зачем ты отдаешь нас в чужое пользование, когда мы хотим работать только с тобой?»

Давно замечено, что в природе всякого артиста наличествует женское начало, вне зависимости от его первичных (или вторичных?) половых признаков. И это не более чем объективный факт, вызванный тем, что не он выбирает, а так или иначе выбирают его. Поэтому всякий артист подсознательно ведет себя, как девушка на ярмарке невест…

Или как восьмая жена в гареме…

Или — простите за сравнение — как последняя б… в бардаке.

Вот эти-то поляризующие нюансы, опять-таки вызванные судьбой и обстоятельствами, и следует принимать в расчет, имея в виду актерскую переменчивость.

У некоторых северных народов есть обычай, в соответствии с которым муж по закону гостеприимства радушно отдает жену на ночь приезжему. Такой эпизод содержится, например, в романе лауреата Сталинской премии Тихона Семушкина «Алитет уходит в горы». Примерно то же самое происходит, когда главный режиссер театра отдает своих актеров во временное пользование «другому» — своему или заезжему.

И вот вообразите сцену: входит муж и застает свою благоверную в некой позиции, вынужденно принимающей гостя. С одной стороны, выполняя мужнин приказ, она не может прервать творческого акта, а с другой — должна в то же время показать супругу, что любит только его…

Важное уточнение: сам Р., играющий в данном конкретном случае страдательную роль внештатного режиссера-постановщика, в качестве артиста вовсе не являлся исключением из общего правила, и автор не раз ловил его на кажущихся простительными и понятными, но явно нездоровых проявлениях гаремного патриотизма.

Ну, например, когда Гога появился в зале перед выпуском «Бедной Лизы» Н.М. Карамзина в постановке Марка Розовского, Р., забыв надменную барскую ленцу и глубокомысленную заторможенность, мгновенно оживился и рванул исполнять танцы и куплеты соблазнителя Эраста, как наскипидаренный, что было тут же отмечено впечатлительным Марком… Розовский-то пришлый, а Гога свой и, главное, — Хозяин… Видно, от актерского рабства, хоть его стыдись, хоть им гордись, никуда не денешься, и никому не дано пройти все испытания, сохранив на лице печать невинности. Особенно трудно приходится настоящим мужикам…

Прекрасный московский артист на амплуа социальных героев Александр Александрович Ханов играл главные роли в театре Н.П. Охлопкова. Автор видел его в спектаклях «Аристократы» и «Гостиница „Астория“» и готов засвидетельствовать, что это был несомненный талант. Но именно ему, артисту Ханову, крупному и уверенному в себе мужчине, не обиженному ни судьбой, ни природой, ни почетным званием, принадлежит, по слухам, потрясающий афоризм: «Стыдно быть старым артистом…»

Представляете? То есть вообще-то, до определенного возраста, артистом быть еще, мол, куда ни шло, а уж если дошло до старости — беда, спасайся кто может…

Иные имеют право, конечно, тут же возразить, а некоторые даже и возразят в том смысле, что и в старости — не стыдно, и приведут в пример себя или другие исторические персоны и будут, разумеется, правы. Почему? Да, во-первых, потому, что автор — не авторитет, а человек ошибающийся или, верней, ошибочный, о чем он — обратите внимание! — не устает повторять; а во-вторых, по известному школьному закону: исключения подтверждают правило… Но задуматься тут, ей-богу, стоит! И даже тем, которые — исключения. Потому что стыд, судя по историческому опыту, лишним не бывает, и под его благодетельной краскою спаслась не одна душа…