В Перемышле на улицах также приветствовали государя толпы народа. Нельзя сомневаться, что в этих приветствиях было много искреннего и неподдельного: всегда притеснявшееся, гонимое австрийцами русское население Галиции, в значительной своей части не одурманенное украинофильством, ждало освобождения и уже любило своего освободителя русского царя. Во всей окружавшей путешествие государя обстановке было много не только торжественности, но и трогательной искренности, которая не могла не ударять по самым нежным струнам патриотически настроенного сердца. Но эта именно искренность простых людей, с верой встречавших государя, будила и тяжелые предчувствия у тех, кому ведомо было действительное состояние нашего фронта.

Вспоминаю этот обед в дворце наместника и следовавшие за обедом манифестации около дворца. Масса приглашенных, кругом блеск, величие, торжественность, но в речах звучат нотки, на лицах читаешь выражения, свидетельствующие о неуверенности в завтрашнем дне. И сердце сжималось от страха при мысли, всё время долбившей мозг: что если эти доверившиеся силе русского оружия, теперь торжествующие и изливающие откровенно свои чувства, опять попадут в руки австрийцев? Что будет с ними? Что ждет их?

Великий князь неотступно сопровождал государя. Он боялся покушения на царя. «Славу Богу!» – вырвалось у него, когда мы на обратном пути выехали из Львова.

8 мая – 9 мая память св. Николая – после всенощной было подписано в Ставке представителем Италии, с одной стороны, представителями России и союзных держав – с другой, соглашение, поставившее Италию против прежних ее союзников – Германии и Австрии. «Св. Николай Чудотворец помогает нам», – сказал я по этому поводу. Действительно, мысль обращалась к святителю Николаю, мощи которого почивают в Италии. Надо же было так случиться, что соглашение подписывалось 8 мая во время всенощной, когда вся русская церковь особыми молитвами и песнопениями прославляла наиболее чтимого русским народом великого Божьего угодника.

Закончу эту главу одним эпизодом, который мне вспомнился при упоминании имени Святителя Николая.

В Ставку беспрерывно прибывали для представления Верховному разные лица, а изредка и депутации. Хотя великий князь и ограничивал доступ к себе тех и других, – и весьма резонно, иначе, к нему понаехали бы представители не только всех российских народов, но и всех русских деревень, – однако некоторым он не мог отказать. Не помню точно когда, как будто в начале сентября 1914 г., прибыл в Ставку архим. Григорий, миссионер Московской епархии, человек не только смелый, но и беззастенчивый во многих отношениях. Он привез великому князю икону и письмо от московского митрополита Макария. Прибыв в Ставку, он прежде всего явился ко мне, чтобы уже через меня получить аудиенцию у великого князя, причем объяснил мне цель своего приезда и показал присланную митрополитом икону святителя Николая самой простой кустарной работы, в самой дешевой простой серебряной, вызолоченной ризе. Такую икону в любой иконной лавке тогда можно было купить за 15 рублей. Я не удержался:

– Ужель ваш митрополит не мог найти в Москве лучшей иконы для великого князя? – спросил я.

– Очень спешили с отъездом, – ответил архимандрит.

– А почему митрополит посылает икону святителя Николая, а не какую-либо другую? – опять спросил я.

– Как – почему? Великий князь носит имя святителя Николая. Св. Николай – его небесный покровитель, – ответил архимандрит.

– Совсем не Николая Чудотворца, а Николая Кочана, Новгородского Христа ради юродивого имя носит великий князь, – возразил я.

– Ну, что ж? Тогда Николай Кочан носил, несомненно, имя святителя Николая Чудотворца, – не смущаясь, ответил находчивый архимандрит.

– Если вы с митрополитом ударились в археологию, то уж следовало остановиться на «прадеде», на том, чье имя носил св. Николай Чудотворец. Это было бы еще остроумней. Впрочем, это ваше дело, – не выдержал я.

О чем беседовал архимандрит с великим князем, не знаю. Но после его ухода великий князь призвал меня и, передавая мне письмо митрополита, сказал:

– Ответьте митрополиту, что я очень благодарю его за присланную икону, а что касается генерала Шмидта, то я знаю его достаточно, как достойного и честного офицера, который дорог для этого времени.

Оказывается, митрополит, поверив сообщениям своих сибирских знакомых, просил великого князя посодействовать увольнению, как негодного, степного генерал-губернатора, генерала Шмидта, который, – этого митрополит не знал, – пользовался особым благоволением и доверием великого князя. Конечно, эта основанная на сплетнях просьба не понравилась великому князю. К тому же она исходила от лица, близость которого к Распутину всем была известна.

Дня через два великий князь снова призывает меня и передает мне телеграмму за подписью: «Архимандрит Григорий». Сообщая, что в одном из московских монастырей (кажется, в Новоспасском) открылась настоятельская вакансия, архимандрит Григорий просил в телеграмме великого князя ходатайствовать, «согласно обещанию», о предоставлении ему этой вакансии.

– Я ему ничего не обещал, у нас и разговору о местах не было. И не мое дело путаться в монастырские дела. Удивляюсь всему. Так и ответьте этому архимандриту, – нервно сказал мне великий князь.

Конечно, я в точности исполнил приказание.

– Вы часто ездите по фронту, а ко мне не заглядываете. Не хотите знать меня, старика… Бог с вами! Но всё же обидно… Да и поговорить хотелось бы о многом, – отчитывал меня в начале мая 1915 г. в Ставке Главнокомандующий Юго-Западным фронтом, генерал Николай Иудович Иванов.

– Приеду, приеду, Николай Иудович! Буду у вас в самом ближайшем времени, непременно буду, – успокаивал я его.

Генерала Иванова я знал с Русско-японской войны. Как сейчас помню его в кругу солдат: суетящегося, заботливого, простого и доступного. Он до того был прост, что совсем сливался с серой солдатской массой, как-то стушевывался в ней, что чрезвычайно располагало в его пользу.

Из этой войны он вышел героем, с Георгием 3-й ст. на шее. Насколько эта высокая награда отвечала проявленной им доблести, судить не берусь. Скажу, однако, что после войны генерал Иванов не избежал некоторых упреков и обвинений. Так, ген. Куропаткин считал его одним из виновников нашей неудачи на Шахэ, ибо в то время, как 1-й Сибирский корпус генерала Штакельберга истекал кровью в бою, соседний 3-й Сибирский корпус генерала Иванова, стоявший в трех верстах от линии боя, пальцем не двинул, чтобы поддержать изнемогающего соседа.

После японской войны генерал Иванов прославился умиротворением Кронштадта. (До 1920 г. я разделял распространенное в Петербурге убеждение, что ген. Иванов – сын какого-то артиллерийского вахмистра, будто служившего при дворе вел. кн. Михаила Николаевича. В 1920 г., после смерти ген. Иванова, я узнал от состоявшего при нем во время войны полк. Б.С. Стеллецкого, что ген. Иванов родился в Чите и был сыном какого-то ссыльнокаторжного, что фамилия его была совсем не Иванов. Эту тайну открыл Стеллецкому сам ген. Иванов незадолго до своей смерти. Умер в 1919 г. в Новочеркасске.)