Вскоре после назначения меня на должность протопресвитера генерал Иванов посетил меня в Петербурге.

Тогда он был командующим войсками Киевского военного округа.

– Смотрите же, поскорее приезжайте в Киев прямо ко мне! У меня дом большой, помещения сколько хотите, – у меня остановитесь, – были первые его слова ко мне. Я пообещал и, если не ошибаюсь, 17 сентября 1911 г. приехал в Киев, направившись прямо к командующему войсками округа.

Свободного помещения, действительно, оказалось сколько угодно. В огромном доме генерал Иванов занимал всего две комнаты в нижнем этаже, одна из которых служила для него кабинетом, другая – спальней; множество комнат в нижнем этаже и весь верхний пустовали. Хозяин принял меня чрезвычайно приветливо; меня поместили в верхнем этаже. Через час Н.И. Иванов принес мне записку: «Вот, о. Георгий, вам записочка, – тут все, кому надо сделать визиты». Я посмотрел. В записке стояло 12 человек: митрополит, викарий, наместник лавры, генерал-губернатор, губернатор, начальник штаба, командиры корпусов, начальники дивизий и пр.

– Этак мне одних визитов хватит на три дня, – сказал я.

– Что ж делать. Нельзя никого обойти… Вы в первый раз приехали в Киев, вы человек молодой… Не сделаете кому-либо визита, пойдут обиды… А это не годится, – начал наставлять меня добрый старик.

– Пусть будет по-вашему! Только я буду просить вас: дайте мне автомобиль для поездки по визитам, – сказал я.

– Что вы, что вы! – почти вскрикнул генерал Иванов. – У нас духовные лица на автомобилях не ездят. Если вы поедете, это такой соблазн будет, такие разговоры пойдут. Сами не возрадуетесь. Нет, автомобиля я вам не дам. Возьмите мою пролетку – отличная…

Как я ни убеждал Николая Иудовича, что кому-нибудь надо же первым поехать на автомобиле и что кувырканье на пролетке по киевским горам из одного конца города в другой отнимет у меня много нужного и дорогого времени, мои доводы оказались неубедительными для него, и я должен был подчиниться его совету.

Из Киева я тогда проехал в Одессу, а затем 23 сентября прибыл в Севастополь. По просьбе заведующего авиационной школой, полк. С.И. Одинцова, я в 6 ч. утра 24 сентября прибыл на аэродром (в 5–6 в. от Севастополя). Там уже были собраны летчики-офицеры и солдаты. Я сказал им несколько слов и благословил их. Начались полеты. А потом офицеры, окружив меня, начали просить, чтобы и я полетал. Как было отказать им? Откажись, они, пожалуй, объяснят отказ трусостью, боязнью подвергнуть себя опасности…

И я согласился. Меня усадили на аэроплан, и я с летчиком, штабс-капитаном лейб-гвардии Саперного батальона, сделал над аэродромом на высоте 450 метров три круга. Когда я садился на аэроплан, у меня невольно явилась мысль: что-то сказал бы Николай Иудович? Уж на аэроплане-то никто из духовных лиц никогда не летал. (Этот полет не дешево обошелся мне. Когда весть о нем донеслась до Петербурга, там мой поступок вызвал массу разговоров. Началась настоящая травля меня, в которой приняли участие некоторые газеты, как «Колокол», и очень сановные лица. В Академии Генерального штаба профессора разделились: большинство было за меня, меньшинство – против. В 1915 г. во время одного из завтраков в царском поезде я рассказал государю этот эпизод, не скрыв и того, как меня травили. «Я не слыхал об этом, но и не похвалил бы вас», – сказал государь. «Почему?» – спросил я. «Да есть такие вещи, которые просто не идут к лицу. Представьте, что, например, я полетел бы на аэроплане». – «Это другое дело, ваше величество. Вам не подобает летать потому, что летающий подвергает свою жизнь опасности. А если бы я разбился, вы назначили бы другого протопресвитера, этим и был бы ликвидирован инцидент», – ответил я. На этом прекратился наш разговор.)

Исполняя данное генералу Н.И. Иванову в Ставке обещание, я вечером 10 мая 1915 г. выехал из Барановичей и 11-го утром прибыл в г. Холм, где тогда помещался штаб Юго-Западного фронта.

В 10-м часу дня я отправился к главнокомандующему, в здание женской гимназии. В приемной среди нескольких лиц, ожидавших приема, я встретил старого своего знакомого, генерала Ф.П. Рерберга, начальника штаба 10-го корпуса. Он поразил меня своим видом: это был живой мертвец, высохший как мумия, с почерневшим лицом; вид у него был растерянный, на лице отчаяние; он дышал тяжело, задыхаясь. Оказывается, его корпус потерпел большую неудачу, и он явился для реабилитации.

Главнокомандующий тотчас принял меня. Мы уселись в его кабинете за письменным столом, друг против друга. Главнокомандующий говорил без умолку. Я более слушал. Мы говорили почти без перерыва до часа дня. Два или три раза, всего на несколько минут, нашу беседу прерывал генерал В.М. Драгомиров, начальник штаба фронта, подававший главнокомандующему телеграммы. Николая Иудовича вообще нелегко было слушать. Он сразу говорил о многих предметах, перескакивая с одного на другой, начиная говорить о новом, когда еще не закончено начатое, и снова возвращался к прежнему. Кроме того, он всё время говорил загадками и намеками, не договаривая, маскируясь: просил, якобы не прося; обижался, якобы не обижаясь; укорял, не укоряя. И в этот раз он сразу говорил о многом. Говорил о Ставке, которая его не слушает, игнорирует его просьбы, третирует его резкими отказами. Говорил о военном министре, который во многом виновен, ибо не подготовил Россию к войне; говорил о духовенстве и его работе на войне; о главном священнике фронта прот. Грифцове; говорил о генерале М.В. Алексееве, – что это типичный офицер Генерального штаба, желающий всё держать в своих руках и всё самолично делать, не считаясь с мнением начальника. Особенно обвинял он Алексеева в том, что тот иногда держал в секрете от него очень важные сведения и распоряжался, не считаясь с ним. Попутно генерал Иванов превозносил генерала Драгомирова, как начальника штаба.

– Неужели генерал Драгомиров, как начальник штаба, выше генерала Алексеева? – спросил я.

– И сравнить нельзя! – воскликнул Николай Иудович. – Драгомиров умнее… Алексеев… Бог с ним! Может быть, на месте главнокомандующего он будет лучше. Что ж? Я очень рад, что его назначили.

Мне рассказывали, что на прощальном обеде, данном чинами штаба фронта отъезжающему на Северо-Западный фронт генералу Алексееву, генерал Иванов держал себя вызывающе, стараясь подчеркнуть свое неудовольствие по поводу его работы в должности начальника штаба.

Больше же всего Николай Иудович говорил об отношении к нему великого князя – Верховного.

– Меня великий князь не любит, меня он не ценит, – жаловался он. – Чего ни попрошу, во всем отказывает; что ни посоветую – сделает наперекор. А чтобы поговорить со мной, выслушать меня – этого совсем не бывает. Несколько раз мы съезжались: Верховный со своим начальником штаба и мы, главнокомандующие.

Вы думаете, великий князь говорит с нами, выслушивает наши доклады, наши соображения и предложения, с нами советуется? Ничуть! Этого не бывало. Вышлет к нам начальника штаба, а сам сидит в своем вагоне. Мы и говорим с генералом Янушкевичем. А как он потом передает великому князю, что передает, точно ли передает или, может быть, и свое добавляет, – этого мы не знаем. Получаем потом приказания: сделать то-то и то-то! Что ж? Может быть, я стар; может быть, я негоден, – тогда пусть бы сменили, лучшего назначили. Я не держусь за место… и т. д., и т. д.