Молчание затягивалось. Казалось, гости подчинились требованию художника и теперь напряженно думали.

Аня еле сдерживала смех и наблюдала за хозяевами и гостями. Наташа стояла, широко раскрыв глаза, словно ждала указания невидимого режиссера, готовая исполнить любую отведенную ей роль. Дим Димыч, напряженно-сосредоточенный, играл желваками и поглядывал то на картину, то на Аню. Лена сияла ослепительной улыбкой, как будто картина символизировала ее собственный триумф. Дамы с ничего не выражающими глазами робко жались к своим покровителям, а те глубокомысленно рассматривали полотно.

Олег, оценив ситуацию, пошел, как говорится, на амбразуру.

— Грандиозно! — воскликнул он. — Поздравляю, Платон, ты превзошел самого себя. От всей души поздравляю!

Лена без особого усилия над собой сменила сияние на задумчивость и добавила:

— Теперь я понимаю, почему иностранцы раскупают твои картины — у них на таком уровне сейчас никто не пишет.

Дим Димыч расслабился, стал благодарить Платона, а Наташа кинулась его целовать, приговаривая:

— Мы повесим ее в спальне, прямо над кроватью. Гости зашумели, выражая свои восторги, и направились в столовую.

Приехала припозднившаяся супружеская пара — полная блондинка бальзаковского возраста со следами былой красоты с седым красавцем лет пятидесяти. Их посадили напротив Ани с Олегом. На необъятном бюсте дамы, как на подносе, лежал кулон с таким большим бриллиантом, что в другом месте его наверняка можно было принять за стекляшку, но здесь, в этом доме…

— Посмотри, — шепнула Аня мужу, накладывая на тарелку салат из креветок. — Мне так и хочется положить рядом с ее камешком креветку. По-моему, будет хорошо смотреться.

— У тебя появился вкус к натюрмортам.

— Влияние Дели, — улыбнулась Аня.

За столом наступила небольшая пауза — мужчины наливали себе и дамам, разбирались с закусками. Работница принесла глубокие соусницы с какой-то подливой. Аня снова ощутила на себе внимательный взгляд Дим Димыча. Она посмотрела ему в глаза, но он не смутился, не отвел взгляда, а опять едва заметно улыбнулся, взял Наташкину руку и поцеловал, не спуская глаз с Ани.

Платон, мучительно пытавшийся отыскать среди батареи бутылок с французскими коньяками и итальянскими винами свой любимый напиток, наконец углядел родимую, потянулся за ней, налил себе и зычно провозгласил:

— Горько!

…Когда возвращались домой, Лена, наклонившись вперед, шепнула Ане:

— Странно вел себя этот Дим Димыч.

— Ты заметила?

— Конечно. Глаз с тебя не спускал.

— Вы о чем шушукаетесь, красавицы? — спросил Олег.

— О том, что когда роскоши переизбыток, она утомляет, — ответила Лена. — Ты за дорогой следи, я поглядывала на тебя, ты хорошо налег на коньячок.

— Чистейшей воды клевета, Леночка, я воспринимаю только французские духи, а коньяков их не люблю, предпочитаю любимый напиток Черчилля.

— Черчилля? — удивилась Лена.

— Он, как и я, обладал отменным вкусом, поэтому он пил только армянский. У Дим Димыча его не было — видимо, он считает отечественный коньяк непрестижным.

— Не скажи, — возразил Платон, — водочка стояла нашенская.

На этом его участие в общем разговоре временно исчерпалось: он задремал.

— Интересно, как буквально в одночасье образуются такие богатства? — спросила Аня.

— Если бы знал, я бы ездил не на «Москвиче», а на «Мерсе», — вздохнул Олег.

— Может, у него и раньше было, откуда мы знаем, — предположила Деля.

— Ты как маленькая, — накинулась на нее Лена, — ни для кого не секрет, что все фирмы, фонды, коммерческие банки создаются на партийные, кагэбэшные или комсомольские деньги. А дим-димычей вокруг них или в них всегда хватало.

Платон, уютно прислонившийся к Деле, вдруг открыл глаза и заявил:

— Период первоначального накопления капитала есть период бандитизма в государственном масштабе.

. Все рассмеялись.

— Если ты еще скажешь, что точно так было в Америке в начале века… — начала Аня, но Платон перебил ее:

— Нет уж, я скажу. Вот Олег, помню, сделал не одну передачу о защите Белого дома, о Ельцине на танке и все такое. Аня с Делей бегали туда, бутерброды носили защитникам, подкармливали. Моя пигалица даже этюдник с собой прихватила, и когда эту банду с дурацким названием… как ее…

— Гэкачепэ, — подсказала Лена.

— Вот-вот! Когда эту чепе разгромили, все радовались. А чему? Что теперь путь открыт подобным сволочам, ворам и мафиози? Те нажрались, теперь эти жрут. Такую страну развалили…

— Погоди-ка, Платон, что ты вдруг взрыднул о старых временах? — возмутилась Лена. — Не ты ли в нищих и запрещенных ходил, нигде не выставлялся, из-под бульдозера спасал свои полотна? А теперь продаешь свои картины на «зеленые», выставляешься в лучших залах, имя у тебя на Западе известное и, главное, ничего и никого не боишься! Только свистни — тебе помогут в любую страну переехать…

— Не собираюсь, — буркнул Платон.

— Это твое дело. Мы не о том. Я хочу спросить — разве ты не выиграл при новых властях?

— Слишком серьезный вопрос, чтобы на пьяную голову решать, — вмешался Олег, — выиграл, проиграл, обрел, потерял… Рулетка…

— Я совершенно трезвая, — заявила Лена.

— А я, как всегда, не пьян, — рассмеялся Платон. — И потом, такие вопросы только на пьяную голову и решать, — добавил он нелогично. — Я все понимаю, но как взгляну на этих царей нашей жизни, так руки чешутся и к коммунякам хочется примкнуть.

— Да, коммунисты только на словах за прошлое, на деле они стоят за спинами Дим Димыча и ему подобных.

Аня слушала и думала, что такого рода бесконечные разговоры, вспыхивающие то и дело в их среде — в учительской, дома во время визитов к родителям, в Доме кино — бессмысленны, ни к чему не ведут и повторяются, как заезженная пластинка. Она устала, и ей хотелось спать.

Машина подъехала к их старому дому.

— Может, забежим ко мне, посидим еще? — спросила Лена.

— Спасибо, у меня завтра съемки, — извинился Олег.

— Лен, я совершенно засыпаю, давай в другой раз, — и Аня поцеловала на прощание подругу.

Аня пылесосила квартиру. В последнее время она обнаружила, что делает это с удовольствием и тщанием, которого раньше в себе не замечала. «Обабилась или старею?» — думала она, буквально вылизывая блестящий, без пылинки паркет.

Только что забегала Деля, попросила проросшую луковицу для натюрморта.

— Понимаешь, все мертвое, а луковица живая, с зеленым росточком.

Аня сказала, что понимает, луковицу нашла. Деля посидела минут десять, пожаловалась, что с Платоном что-то происходит, даже пить перестал. С утра уезжает в Союз художников — там у них бесконечные распри, ругань, домой возвращается злой, взвинченный, совершенно не работает…