Из Бретани в Мен шли непрерывным потоком тысячи женщин, которые притворялись беременными, но на самом деле были тяжело нагружены солью и пересоленным маслом. Соляной суд в Лавале в 1773 году осудил за контрабанду более 12 тысяч детей. И это только те дети, которые были пойманы с грузом контрабанды, весившим 15 фунтов или больше. Некоторые из них, став взрослыми, начали участвовать в том, что было, по сути дела, англо-французcким общим рынком. Бретонские моряки провозили бренди в Плимут, а корнуолльцы везли табак в Роскоф. Морские пути, которыми пользовались галло-римские торговцы и нормандские захватчики, оставались все такими же оживленными, когда Наполеон ввел систему континентальной блокады Англии (1806 – 1813). Есть сведения, что контрабандисты на обоих берегах Ла-Манша пользовались одним и тем же жаргоном. А контрабандисты из Сен-Мало и Гранвиля могли разговаривать с жителями островов Ла-Манша на нормандском диалекте французского языка. Американец, побывавший в Северной Франции в 1807 году, заметил подозрительные признаки того, что, несмотря на запрет Наполеона, Кале и Булонь продолжали поддерживать прекрасные торговые отношения с Дувром и Гастингсом: «Яйца, бекон, птица и овощи, кажется, имелись там в очень большом количестве. Как я понял, крестьяне ели их на обед по меньшей мере два раза в неделю. Я был удивлен этим явным изобилием у той части общества, у которой я не мог этого ожидать. Боюсь, что часть его связана с дополнительными доходами от контрабанды, которой занимаются на побережье».

Все это заставляет предположить, что таможенные барьеры душили торговлю, но не всегда увеличивали оторванность от мира. «Крепость» Франции имела стены с очень большими дырами. На любом празднике в честь единства Европы нам следует вспоминать контрабандистов и странствующих торговцев, которые помогали держать границы открытыми.

Если благосостояние народа определяется развитием промышленности и капиталовложениями, то движение туда и обратно полумиллиона рабочих-мигрантов и мелких преступников и их жалкие старания накопить и сохранить немного денег кажутся слабой деятельностью внутри отсталой экономики. Но если учитывать всю массу населения страны, то похоже, что эта деятельность была признаком здоровья Франции, которое она утратила и не восстановила до сих пор. Карты численности населения по департаментам, кажется, показывают, что в конце XIX века Франция вступала в новые Темные века. С 1801 по 1811 год население Франции в целом увеличилось более чем на 10 миллионов, но население девятнадцати департаментов при этом сократилось, и в их числе было несколько департаментов, находившихся поблизости от Парижа. Еще в десяти департаментах население увеличилось меньше чем на 50 тысяч. Сегодня тридцать шесть департаментов, занимающих 40 процентов территории Франции, имеют меньше жителей, чем полтора столетия назад. Хотя в сезонную миграцию было вовлечено меньше чем 2 процента населения, ее влияние было жизненно необходимым для Франции: миграция позволяла богатству достичь менее производительных частей страны и не давала жизненным силам вытечь из них.

Результаты этого можно до сих пор увидеть в некоторых частях Франции. В Бургундии в некоторых деревнях стоят двухэтажные maisons de lait – «молочные дома», которые построены на деньги, заработанные кормилицами. В труднодоступном Кантале есть летние особняки ушедших от дел водоносов. В городе Барселонет и коммуне Эгюий есть неуклюжие большие дома: их стали строить, когда продавцы зонтиков вернулись в Альпы из Южной Америки и когда местные сыры начали доезжать до Средиземного моря и даже пересекать Атлантику в обитых свинцом ящиках.

Муравьиное движение мигрировавшего меньшинства не только разносило по стране богатство, но и сдерживало рост городов. До конца XIX века, когда нормой стал отъезд из родных мест навсегда, Париж не был для Франции засасывающим все центром тяжести. Столицу хорошо обслуживали главные реки Северо-Восточной Франции – Йонна, Сена, Марна, Эна и Уаза, но не те реки, которые начинаются в Центральном массиве. Все лучшие дороги из Оверни вели на юг. Торговая дорога в Бордо, Тулузу, Монпелье или Марсель, по которой шли многочисленные караваны мулов и паломники, была предпочтительнее, чем малоизвестная дорога, которая вела на север, в земли, где люди говорили на другом языке. Даже в начале XX века многие деревни на юге Оверни и в Перигоре имели более тесные связи с Испанией, чем с северной половиной Франции. У баскской семьи с такой же вероятностью могли быть родственники в Буэнос-Айресе, а позже как на Манхэттене, так и в Париже.

Если бы можно было нанести на карту все эти пути, получившийся рисунок больше был бы похож на Римскую Галлию, чем на систему автомобильных и железных дорог XXI века с центром в Париже. На ранних картах грамотности населения видна все та же неожиданная конфигурация. В некоторых местностях, которые казались далекими от света цивилизации, – в Кантале, Изере, Дроме, альпийских департаментах и Савойе – уровень грамотности оказался неожиданно высоким. Бальзак, описывая в своем «Сельском враче» (1833) миссионера культуры, который «улучшал невозделанный угол мира (в Дофине) и приобщал к цивилизации его неразумных жителей», перенес свою родную в значительной степени неграмотную провинцию Турень в Альпы, о которых знал очень мало. А в Альпах к тому времени многие деревни уже имели у себя школы – не для того, чтобы дети получали общее образование, а для того, чтобы обучать новое поколение странствующих торговцев. Там преподавали арифметику, счетоводство и деловой французский. В области Уазан к востоку от Гренобля дети переписывали и запоминали образцы писем. Вот пример письма, которое будто бы прислал успешный странствующий торговец, который избавился от тяжелой и однообразной жизни своего родного дома и теперь живет в столице: «Итак, дорогой друг, ты видишь, что у нас здесь гораздо больше удовольствий, чем дома, где мы только ходим от одного родственника к другому, чтобы пожелать им доброго дня. Я очень советую тебе приехать жить в Париж, чтобы ты смог испробовать его наслаждения».

Идея, что спасение общины зависит от малых усилий отдельных людей, до сих пор ощутима в аграрной политике Франции. Некоторые черты этой политики, которые кажутся местническими и протекционистскими, на самом деле отражают точное восприятие французской, а не парижской истории. В викторианской Великобритании катастрофическое совпадение урбанизации с индустриализацией создало большие загрязненные зоны, где господствовали нищета и болезни. Во Франции большинство тружеников промышленности работали либо на дому, как ткачи Нормандии и Лиона, либо сезонно, как горцы, которые шесть или семь месяцев надрывались на заводах по производству растительного масла, мыловаренных заводах и парфюмерных фабриках в Эксе или Марселе, а потом возвращались домой и покупали участок земли. Большинство заводов и фабрик были достаточно малы, и на них не распространялся, начиная с 1840 г., запрет на детский труд, который до 1874 года относился лишь к мастерским, где было больше двадцати рабочих. Французская промышленность, в отличие от английской, производила в основном articles de Paris, то есть предметы роскоши: часы, драгоценные украшения, мебель, модные аксессуары, домашнюю утварь и искусственные цветы. Как с гордостью сообщал в 1872 году словарь «Ларусс», Франция, возможно, отстает от Британии и Германии в тяжелой промышленности, «но не имеет себе равных во всех отраслях, где нужны элегантность и изящество и которые ближе к искусству, чем к мануфактуре».