Вскоре они перестали видеть «камни друидов», которые стояли на холме за деревней. Для Надо эти камни символизировали его родной край и галльских каменщиков, которые «отвоевали свою родину» у римлян. Тогда еще не было дороги до Гере, и потому им пришлось идти через лес по размокшим тропам. Капли дождя падали с веток, и Мартен промок до нитки. К тому времени, когда они добрались до Бордесуля, который находится на границе их департамента, ноги молодого каменщика были стерты до крови. Отец помог ему содрать носки с ног и натер ему ступни жиром. Гостиница в Бордесуле была типичной ночлежкой для мигрантов – дешевой, гостеприимной и грязной. Хозяева гостиниц вдоль дороги стелили свежие простыни на кровати в ноябре и меняли их в марте. Нужно было ухитриться проскользнуть полностью одетым внутрь свертка пропитавшегося грязью белья и завернуть голову в одеяло. Сон приходил быстро, и ему не мешали даже блохи.

Этот долгий поход на север был сам по себе школой: новичок учился идти на мокрых и покрытых волдырями ногах, не отставая от других мигрантов, глотать покрытую плесенью еду, когда тело обессилело от усталости, но прежде всего он учился защищать честь своего края. Уходя на рассвете из очередной деревни, мигранты всегда пели и визжали, словно на танцах в амбаре. Так они подбадривали себя и предупреждали местных жителей, чтобы те держались от них подальше. Иногда на дороге происходили жестокие драки, и о том, чем они закончились, быстро узнавали на всех дорогах миграции и в парижских колониях каменщиков. Молодой Надо часто слышал о таких схватках на деревенских посиделках. Поэтому, когда местные крестьяне дразнили их из-за живых изгородей, называя гусями и индюками, «я чувствовал больше любопытства, чем обиды… Самые отважные из нашего отряда подошли ближе друг к другу… и по их лицам было видно, что оскорбления не останутся безнаказанными».

На третий день в городе Сальбри мигрантов ждали жандармы, они сопровождали их до ночлежки. На четвертый день, проковыляв по камням и лужам угрюмой Солони, они увидели на противоположном берегу реки Луары башни Орлеанского собора. Отсюда они поедут в дилижансе.

Орлеан с его 40 тысячами жителей был самым большим городом, который когда-либо видели молодые каменщики. Старый рассказ о том, как крестьянин пришел в город Пуатье, но не увидел его, «потому что помешали дома», не показался бы им смешным. Они, должно быть, впервые увидели странное зрелище: толпа людей, из которых каждый идет по своему собственному делу и все движутся в разных направлениях. Это была часть нового мира, который каменщики помогали создавать. В Орлеане они увидели ободрившие их признаки строительного бума. В этом городе проектировщики сорок лет вели вой ну с прошлым. Уже исчезли средневековые ворота и крепостные стены, а вместе с ними – почти все следы Жанны д’Арк, спасительницы города. Новая улица Жанны д’Арк стерла с лица земли множество старинных построек, превратившихся в лачуги, но, по крайней мере, позволила людям видеть городской собор во всей его красоте.

Конторы транспортной компании, которая организовывала движение дилижансов, заполнялись мигрантами, ехавшими в Париж. Служащие в униформе морщили нос от запаха крестьян с юга. Дилижансов на всех никогда не хватало. Вместо обычных дилижансов мигрантов запихивали в крошечные двухколесные кареты, имевшие прозвище «кукушка», возможно, потому, что они были похожи на огромные часы с кукушкой. Эти «кукушки», которые имели и другое прозвище – «ночные горшки», были известны своими больными астмой лошадьми и склонностью кучеров к ядовитым насмешкам. Они так подпрыгивали на ухабах, что иногда пассажиры вываливались наружу. Большинство из этих опасных для жизни тесных клеток ездили по дорогам вблизи Парижа; их сборным местом была парижская площадь Согласия. «Кукушка» на таком долгом маршруте, как этот, была чем-то необычным. От Орлеана до Парижа было 75 миль; почтовый дилижанс в хороший день проезжал это расстояние за восемь часов. Но каменщики должны были ехать в этом рассыпавшемся от старости хитроумном устройстве с упрямым как осел кучером, который останавливался у каждой гостиницы, чтобы выпить, и не хотел ничего слышать, когда его торопили. Им повезет, если они выедут на рассвете и прибудут на место до темноты.

Как «мататус» в современной Кении, «кукушка» никогда не считалась полностью загруженной. Дополнительные пассажиры протискивались на сиденье водителя и цеплялись за заднюю стенку повозки. Первая категория получила прозвище «кролики», вторая – «обезьяны». Орлеанская «кукушка» была еще вместительнее: четыре молодых каменщика занимали места, которые можно назвать «салоном третьего класса», – плетеную корзину под кузовом, предназначенную для багажа.

С этого момента мигранты почти ничего не видели. Сквозь брызги грязи и щебня, страдая от морской болезни, эти люди-груз на протяжении более 2 миль пути могли только видеть, как мимо них движутся стены Орлеана. Потом дорога поднялась из долины Луары вверх – к маленькой деревне Монжуа и затем в Орлеанский лес. Они могли почувствовать запах поселка лесорубов в Серкоте, но, вероятно, не видели деревьев: на большом расстоянии от дороги лес вырубили, чтобы усложнить жизнь разбойникам.

После леса несколько часов тянулись лишь песчаные равнины и продуваемые ветром пшеничные поля бывшей провинции Бос. «Кукушка» с грохотом проехала по римской дороге от Санса до Шартра. Появились признаки богатства – ухоженный плодовый сад, широкая дорога, которая вела к замку. Каменщики проехали через Арпажон и Лонжюмо, чуть не оглохли от грохота колес в узком, как туннель, пространстве между стенами, потом миновали Антони и Со, куда сгоняли скот перед тем, как ввести его в город. Увидев ожидающего у дороги пассажира, кучера всегда кричали: «Еще один до Со!», потому что «до Со» по-французски pour Sceaux – «пур Со». Это звучит как «пурсо» (pourceau), что значит «боров» или «грязнуля», и получалось: «еще одна свинья». После Бур-ла-Рена с его гончарными мастерскими и Аркёя с его акведуком поверхность дороги стала лучше и движение на ней стало интенсивнее. В Монруже с дорогой из Орлеана соединились дороги из Версаля и с запада. Тяжелые кареты с сонными кучерами выезжали из Парижа в деревню.

В столицу они въехали через заставу Анфер, и это был далеко не торжественный въезд. Из корзины под повозкой они смутно видели башмаки и босые ноги, колеса карет, тележки, запряженные собаками, и нижние половины афиш, рекламировавших аукционы, книги, ванны и способы лечения зубов. «Кукушка» прогрохотала по улице Сен-Жак, мимо обсерватории и Сорбонны, к Новому мосту. Внезапно запахло рекой, потом юбками, бельем и лакированными туфлями более полезного для здоровья правого берега, зазвучал нестройный хор уличных криков с сотней разных акцентов, запахло жареной едой, стал виден разноцветный мусор – сомнительное удовольствие городской жизни: обрывки бумаги, цветы и стебли из букетов, огрызки яблок и кочерыжки капусты, и столько лошадиного навоза, что его хватило бы на год удобрять поля целой деревни.

Когда каменщики выбрались из «кукушки», они, должно быть, были бледны как привидения. Надо должен был ехать дальше, в восточный пригород Вильмомбль, где ему предстояло работать на стройке у дяди. Но сначала отец отвел его по наклонному спуску возле здания Ратуши к Сене – вымыть черные от грязи руки. По обоим берегам, насколько мог видеть глаз, стояли высокие дома, обросшие, как щетиной, печными трубами. В некоторых окнах тускло горел свет, словно в тысяче крошечных комнат люди собрались на тысячу посиделок.