– То есть не в кровати?

– Это одно и то же.

Хочется ей сказать, что я устала быть единственной, с кем она чувствует себя в своей тарелке, говоря сверху вниз. В самом деле. И тогда она говорит:

– Ты грязная, мелкая лицемерка.

Наконец-то.

– Это в каком смысле?

– В таком, что ты трахаешься с ним.

– Ты это о чем?

– Ты думала, никто тебя там не заметит? Как ты ошиваешься у его дома, как какая-нибудь потаскуха?

– Я так и не понимаю, о чем ты говоришь.

– Шелли Му-Ян сказала мне, что была уверена, когда проезжала мимо, что видела там тебя. Как ты вчера днем ошивалась у его ворот. Как раз когда она ездила за своими детьми.

– Ну конечно, я такая одна: шоколадная девчонка в спальном районе.

– Когда она ехала обратно с детьми, то снова тебя там видела.

– Ты разговаривала со своей матерью?

– Я знаю, что ты с ним трахаешься.

– Трахаюсь с кем?

– С ним.

– Это не твое…

– Ну и что? И вот теперь ты поджидаешь его на углу, как проститутка.

– Кимми, тебе больше заняться нечем? Расскажи лучше в очередной раз своей матери, что это шитстема изнасиловала ее и избила ее мужа.

– Маму никто не насиловал.

– Это тебе Раста Трент сказал? Или он сказал тебе, что ее изнасиловал Вавилон? Ну давай же, скажи. Скажи мне, что он тебе сказал, потому как своего мнения у тебя ни херасеньки нет.

– Чего-чего? Что? Маму никто не насиловал. Никто не…

– Учитывая, что Рас Трент в тот момент наверняка охаживал тебя во все дыры, откуда у тебя, блин, такая уверенность?

– Он… он… он просто проверял, поняла?

– А меня он не проверял, когда клал на меня глаз?

– Если и клал, то потому, что он все еще не может забыть меня.

– Эх, Кимми, Кимми… Большинство людей забывают тебя в считаные минуты после того, как с тобой встретились.

– Жаль, что мама с папой не знают, что ты такая мерзкая сука.

– Может быть. Но зато они, наверное, знают, что ты больше не моешь себе кошелку, потому что стала растаманкой… Всё, мне на работу.

– Нет у тебя ни хера никакой работы.

– Но она есть у тебя, и почему ты на нее не торопишься? Рас Трент, наверное, обосрался, а жопу-то ему подтереть некому.

– Ты грязная, подлая сука. Под-ла-я.

Обычно я позволяю ей костерить меня, пока она не сбивается с дыхания, но чувствуется, что на этот раз я слегка переборщила. Я умолкаю, потому что чувствую, что мне хочется продолжить. Кимми не видит, что от усилия я даже поджала губы.

– И… и… и единственно, почему он тебя трахал, это чтобы проверить, крепко ли у тебя в родне друг друга любят.

– То есть дальше он возьмется за маму?

– Тэ всё мне про тебя рассказал.

– Вот именно что твой Тэ всё тебе и говорит. А ты сидишь развесив уши, и за два года тебе в голову не пришло ни единой собственной мысли. Ты хоть сама-то себя слышишь? Втюхиваешь мне о бомбоклате Маркусе Гарви, как училка-историчка. Рас Трент вешает тебе лапшу на уши, как какой-нибудь детсадовке, рассказывает тебе всякую хрень, а ты думаешь: «Хм-м, кому бы теперь все это рассказать, чтобы самой при этом возвыситься, а кого-нибудь принизить?» – и, как обычно, набираешь меня. Мне же эти твои уроки истории побоку, и до твоего Гарви мне никакого дела нет. Как и до твоего раста-бойфренда, который, наверное, в Нью-Йорк шныряет затем, чтобы насасывать там чей-нибудь клитор. И если ты, кстати, надеешься, что твой краснокожий козел-друг поможет тебе раздобыть визу, чтобы ты выяснила, чем он там реально занимается в Нью-Йорке, то, значит, ты еще тупее, чем твоя неразлучная майка «Университет Ганджи».

Мне хочется продолжать. Есть чем заняться, но меня просто прет. У меня есть родители, что сидят сейчас, как уточки, и тихо ждут, что к ним снова нагрянут; нагрянут те же ублюдки, чтобы забрать то, что не влезло им в багажники с первого раза. И я готова идти; готова настолько, что мне плевать, если я начну жечь мосты еще до того, как через них перейду, даже если речь идет о моей гребаной сестрице. Я хочу отправиться обратно на Хоуп-роуд и просто встать там у ворот; встать и вопить, вопить, вопить, пока он или не откроет все двери, или не вызовет полицию. А если он вызовет полицию, то я проторчу ночь в каталажке, а назавтра вернусь и буду снова вопить и вопить. И он, черт возьми, мне поможет, потому что если б могла помочь себе я, то я бы плевать хотела и на него, и на этих его «Полуночных рейверов». И он даст мне денег; даст их столько, чтобы я заткнулась; столько, чтобы я вошла в посольство Соединенных Штатов с заднего хода и вышла оттуда с тремя визами – тремя, потому что Кимми ее не захочет, ну и хрен на нее. Хрен, хрен, хрен! Во рту у меня кипят по меньшей мере десять лет моего терпения, и я наконец-то освобождаюсь от этого бремени, браня на чем свет стоит всех, кому нет и кому есть до этого дело. Мне хочется выплюнуть все это ей в лицо; так, чтобы лопнули ко всем, бомбоклат, хренам ушные перепонки. Но она вешает трубку.

Сегодня у меня встреча с Доктором Лавом. День только еще начинался, когда в гостиной зазвонил телефон. Я уже не спал, а шатался по дому, как утреннее привидение. Не успевает Лав поздороваться, как я говорю: «Чувство времени у тебя, Доктор, ну просто охрененное». Он спрашивает, откуда я догадался, что это он. А я отвечаю: «Ты единственный, кто идет на риск получить в башку пулю, беспокоя меня до утреннего чая». Он смеется, повторяет договоренность встретиться в обычном месте и вешает трубку. Ревун так и храпит на диване, хотя будильник был выставлен на полную громкость.

Питер Нэссер познакомил меня с Лавом в тот день, когда приехал сам с американцем Луисом Джонсоном. Потом они оба допустили промах, полагая, что могут контролировать всю связь между мной и этим кубинцем. Но, как мне однажды сказал церковный пастор, человек может не знать человека, но дух знает духа. Он это использовал для объяснения, как находят друг друга пидоры. Насчет последнего мне дела нет и быть не может, а вот первое запало в душу накрепко. Я даже использую это при судействе. Да, говорить мне можно все, сила слова мне вполне известна, но узнает ли дух духа? Так что, когда я впервые повстречался с Доктором Лавом, мы с ним общались в основном не на словах.

В одну из своих редких поездок по гетто средь бела дня Питер Нэссер подъехал на своем «Вольво» – шел, как сейчас помню, ноябрь семьдесят пятого – и сказал, что у него с собой досрочный подарок к Рождеству. Я посмотрел на него и подумал, что за чушь собачью несет этот сирийский кус говна, и посмотрел на кубинца, думая отделаться и от него, но тот повел глазами так, что я понял: он мыслит примерно как я. Питер Нэссер не затыкается никогда, даже когда трахается, так что молчаливый человек рядом с ним сам по себе привлекает внимание.