Я размышлял о том, что говорили мне Вэл, Санданато и Дрю Саммерхейс о работе Локхарта. Как могли все эти столь непохожие люди состоять в одной Церкви? На мой взгляд, у каждого из них Церковь была своя.

— И все равно я узнаю.

Я твердил эту фразу, точно заезженная пластинка. Возможно, я хотел понять, у кого из них Церковь была настоящей, а у кого... просто властвовала. Если удастся остановить этот калейдоскоп, возможно, я увижу ясную картину.

— Должен сказать, мой друг, я совершенно согласен с тем, что говорила вам сестра Элизабет. Подумайте дважды, прежде чем предпринять что-либо. Иначе влезете в такие дебри, что окончательно запутаетесь. — Он загасил сигарету в пепельнице. — Но если вы так настроились, почему бы не полететь в Рим вместе со мной? Поспрашивайте людей, поговорите с кардиналом Д'Амбрицци, вы ведь вроде бы знаете его еще с детства. Уверен, он очень обрадуется вам.

— Возможно, мои поиски и заведут меня в Рим, — ответил я. — Но только не сейчас. Не хочу, чтоб властные структуры Церкви велели мне заткнуться раз и навсегда.

— Жаль, — протянул он. — Тут я с вами согласен. Церковь очень ревностно охраняет свои тайны.

— Мне тоже жаль, но я обречен на это...

— Мы все вовлечены в поиски правды, все хотим знать, почему это случилось...

— Разница есть. Как в случае с ветчиной и яйцами. Поросенок обречен. Куры всего лишь вовлечены в процесс.

Он не сразу понял меня, слегка нахмурился, затем кивнул в знак того, что до него дошло, и на губах заиграла слабая улыбка.

* * *

Санданато не скрывал своих убеждений. Он не побоялся рассказать мне, в чем именно не согласен с Вэл. И я ценил его участие. Санданато, решил я, был типичным карьерным ватиканцем. Ему удавалось отделить свои взгляды на Церковь отличных с ней взаимоотношений, однако — и я был уверен в этом — стоит разразиться кризису, и он будет яростно поддерживать Церковь. А все остальное время он счастливо проводил в дебатах и упражнениях ума. Он умел соединить теорию с практикой, уравновесить их.

Даром, что ли, являлся «совестью» Д'Амбрицци. Мало того, он являлся также главой кардинальского совета. И я был готов побиться об заклад, поставить на кон даже собственный дом, что он сводил теорию с практикой лишь с одной целью — на благо Церкви, что бы он там под этим ни понимал. Впрочем, разговор с ним после ссоры с Элизабет меня успокоил. И прояснил расклад сил. Я понял его позицию. Однако намерения своего не изменил, и я вполне недвусмысленно дал это понять монсеньеру Санданато.

В Принстон мы поехали вместе и пригласили Маргарет Кордер на обед в маленький французский ресторанчик, где говорили в основном о наглых домогательствах газетчиков. Слава богу, им есть чем заняться в Нью-Йорке, ведь там произошло целых два убийства. Санданато попрощался с Маргарет в вестибюле «Нассау Инн», не преминув отметить, что всегда будет рад видеть ее в Риме. Я тоже попрощался с ней и сказал, что жду завтра с утра.

Ночь выдалась ясная и очень холодная. Луна казалась какой-то ненастоящей, слишком большой и яркой, как на декорациях. Звезды подмигивали из глубин иссиня-черного неба. Санданато уезжал на следующий день. Мы вернулись домой, и он сразу поднялся к себе, собирать вещи. Я планировал навестить отца с утра. И решил пока что проследить за последними неделями жизни Вэл. Первая моя остановка была в Александрии. Надо выяснить, чем она занималась в Египте эти несколько дней. Я размышлял, как лучше приступить к делу, когда вошел Санданато.

Он стоял передо мной со стеснительной улыбкой и с парой старых коньков в руках.

— Вот, нашел в шкафу. Когда-то учился кататься. Мне было десять, и отец взял с собой в Швейцарию на каникулы. С тех пор ни разу не выходил на лед. Как думаете, может, стоит выйти и попробовать? — Он взглянул на часы. — Сейчас десять вечера. Возможно, другого шанса у меня не будет. И после удастся быстрее заснуть.

Все это было так глупо и неожиданно, что я сразу же согласился. Наш пруд подпитывался водой из ручья, что вился по всей округе, и сейчас уже замерз. Я даже заметил там пару ребятишек на коньках, когда мы с Санданато выходили на прогулку. Впервые за эти дни на сердце у меня полегчало. В куче старого хлама в чулане я нашел еще одну пару коньков, и мы двинулись к пруду. Вэл поняла бы нас правильно. Шагая по замерзшей траве лужайки, я слышал ее смех.

Почти полная луна сияла ярко, издали пруд напоминал сверкающий серебряный доллар, просвечивающий через черные ветви яблонь. А часовня походила на старинную черно-белую гравюру. Но я постарался выбросить из головы все неприятные мысли и ассоциации, воспоминания о сестре, скорчившейся на полу у скамьи, о дереве, с которого свисало безжизненное тело убитого священника.

Мы сели на замерзшую землю, сняли ботинки, надели коньки, смеясь и подшучивая, спорили, кто из нас катается хуже. Пока я возился со шнурками, пальцы у меня онемели от холода. Поверхность пруда была относительно гладкой, виднелись следы там, где катались ребятишки.

И вот мы устремились вперед, держась друг за друга, и вышли на лед, две комичные фигуры, Санданато в своем черном пальто, я в старой куртке военного образца. Осторожными шажками двинулись по гладкой поверхности, словно проверяя лед на прочность. Казалось, я забыл, как надо кататься, но память тела не подвела. Я оттолкнулся и покатил вперед, несколько неуклюже, но не падая. И уже через несколько минут весь вспотел от усилий, пыхтел и задыхался, а в голове звучал серебристый смех Вэл. Но постепенно умение держаться на льду возвращалось, и мне удалось разогнаться, а потом резко затормозить. И тут я увидел Санданато, он, некрасиво растопырив ноги, катил вперед, потом вдруг комично замахал руками, тяжело плюхнулся задом на лед и возвел глаза к небу, словно моля о помощи свыше. Он барахтался и оскальзывался, ему никак не удавалось встать, и тогда я подкатил к нему, протянул руку, и тут мы, как в немом кино, рухнули на лед уже оба, хохоча, задыхаясь и ловя ртом воздух. Наконец все же удалось подняться. Изо рта и ноздрей у него валил пар.

— Матерь Божья, — пробормотал он, — что за дурацкая идея?

Он порылся в кармане, достал пачку сигарет и закурил, уронил маленькую золотую зажигалку обратно в карман. Потом решительно поджал губы, взглянул на меня и отъехал, умудряясь держаться прямо и ровно, и его силуэт смутно вырисовывался на темном фоне.

Сухие снежинки били в лицо, и я почувствовал, что пот на нем высыхает, превращается в лед. Секунду-другую я провожал Санданато взглядом, от души надеясь, что он получает удовольствие. Потом сконцентрировался на своих движениях и, ощущая, как сокращаются и расслабляются мышцы, вошел в ритм. О Господи, Вэл впадала просто в истерику, когда видела меня на льду. Дразнила меня дрессированным медведем. Я снова весь вспотел, а потом обернулся и увидел, что к нам присоединился еще один конькобежец, пожелавший открыть сезон.

Мы с Санданато находились на противоположных концах катка. Я едва различал его фигуру вдали. Он не столько катался, сколько методично и упрямо пытался удержаться от падения.