Сойдя с парохода, они пять суток ехали поездом и наконец добрались до места. Именно в этом городке, где, как ей казалось, она помнила все, а ее уже никто не мог помнить, женщина рассчитывала купить домик на окраине. Ей хотелось, чтобы при домике был небольшой садик и цветы, но огород и скотину она не надеялась держать, потому что отвыкла от крестьянской работы и не любила ее.

Они переночевали на вокзале, предполагая с утра, оставив вещи в камере хранения, идти в городок, чтобы разузнать насчет всего. Но утром женщина передумала.

— Прежде к брату сходим. Гостинцы отнесем, побываем, а после уже начнем обустройство. Успеем…

Брат по-прежнему жил в деревне, километрах в пятнадцати от городка. Отправились пешком, собираясь после попроситься на попутку. Женщина шла впереди, с сумками через плечо, молодой шагал за ней. Едва выбрались за околицу, полил дождь. Молодой предложил было вернуться, но женщина торопилась.

И они пошли под дождем. У женщины прилипли к лицу волосы; и платье, отяжелев, путалось между колен, но она торопилась, убыстряла шаги, а когда совсем промокли туфли, сняла их и пошла босиком, радостно вспомнив, что лет двадцать уже не ходила босиком по земле, потому что «там» земля холодная, мерзлота лежит неглубоко, никогда не оттаивая. Женщина глядела вокруг, поворачивая маленькую, как у голубя, голову, видела созревшие, ржаво-серые под дождем поля и опять счастливо думала, что «там» вдоволь поглядеть кругом некуда: либо тайга, либо горы.

Ветра не было, дождь лил прямо и густо, пеня желтые лужи в промоинах, облизывая рыжий, под босой ступней сытно-упругий, как сырое тесто, суглинок. Женщина вспоминала: вот здесь, за поворотом, Лещев овраг, а как поднимешься на горку, пойдут столбы электропередачи, а после Солдатов овраг, а после Пьяный…

Поля, овраги, милая моя сторона…

1963

Приезд сына

Георгий Семенов

В ноябре по снегу вывозили навоз. День был морозный. Дорога чисто блестела на солнце, укатанный снег хрустко и дружно повизгивал под копытами, под полозьями саней… Было тихо и хорошо.

На скотном дворе сороки перепархивали с крыши на крышу, пока Глазунов загружал сани дымящимся навозом, нетерпеливо слетали на снег, поглядывали на старого человека с вилами, подскакивали боком, косились на растерянный по дороге навоз и, не решаясь, взлетали опять на крышу, чиркая по снегу короткими крыльями. Сороки были красивые — сине-зеленые на снегу, с малиновым каким-то, ярым переливом. Они были трусливы и, казалось, со злобной завистью поглядывали сверху на синиц и воробьев, которые не боялись людей. А птиц налетело много, и все они шумели восторженно и озабоченно, как весной.

На морозе пахло теплым навозом. Из растворенных ворот хлева поднимался пар, обметывая стену инеем, в помещении глухо и обиженно взмыкивали телята. Распаренная лошадь дымилась в ожидании, и люди тоже дышали паром.

Крики людей и разговоры были непонятны в этот день Глазунову, не доходили до сознания, словно это птицы кричали…

— Кончай, — сказал Глазунов.

Он поднял вожжи, и лошадь, выгнув шею, сдвинула прилипшие сани. Птицы закричали громко и радостно, слетая вниз. За визгливыми санями потянулся отшлифованный след с пятнами растертого навоза, и когда пологая горушка, по которой спускалась дорога к речке, легко понесла лошадь и сани, Глазунов привалился к теплой, комкастой куче навоза, подобрал ноги, запахнулся, запрятал пальцы в рукава облезлого полушубка и притих, окаменев на ветру. Он смотрел назад, на ускользающую дорогу, слыша утробное, грузное хгуканье бегущей лошади, а когда лошадь с ходу вбежала на мост через речку, услышал гудящий грохот промороженных бревен, словно мост этот рушился, словно заснеженные бревна катились, сшибаясь, вниз… Он покосился вперед, увидел огромный лошадиный круп и черный хвост, дорогу, сверкающую на солнце, серый ольховник, но грохот уже затих, остался позади, лошадь пошла шагом, и опять стало слышно, как резко повизгивал снег и какая была тишина кругом…

И Глазунов, пряча голову в вытертый воротник, раздумчиво запел. Голос его менялся, когда он пел, тончал до дисканта и нежнел. А песня, которую знал и которую пел, песня эта становилась похожа на тихую колыбельную баюшку, словно себя он убаюкивал неверным ее, непослушным мотивчиком и словами, которые только и запомнились ему из всей этой услышанной когда-то и полюбившейся песенки…

— Ко-осмона-авт, тихонечка трога-а-й… — пел он ласково и тягуче, а потом вдруг невнятной скороговоркой заканчивал: — И песь пути не забу-удь…

Было у него светло на душе. Все было ясно вокруг и понятно. Над замерзшей рекой у ольховых зарослей стояла кузня. Подле нее чернели, засыпанные снегом, старые бороны, жатка и какие-то разбросанные всюду, сокрытые снегом ржавые железки. Кузня была теплая, и чудилось, будто прокопченная крыша ее таяла, как сахар в воде, растекаясь густо и прозрачно в холодном воздухе.

«Ему хорошо теперь, — думал Глазунов о кузнеце, о руках его, шершавых, точно кирпичи, о горячем духе раскаленного железа, о благодатном тепле. — Будь здоров! Потюкивай молоточком: тюк-тюк, тюк-тюк…»

— Эх да разыгорелыся-а-а, — запел он неожиданно, — мой утю-юг, — и крикнул лошади: — Ну, мать твою конопатую в душу! Ходи-и!

А лошадь уже взяла подъем, вытянула сани на ровное поле, на гладкую дорогу и побежала к лесу.

Леса вокруг росли все мелкие, кола путного не найти, — березки, осинки… Но летом бывало там много грибов, и москвичи любили эти места. В выходные дни наезжали сюда, к опушкам, автобусы, грузовики, крытые брезентом, и делать в лесу было нечего. Зато в будни Глазунов за утро легко набирал корзину белых и осиновых грибов и вез их в Москву, на Центральный рынок. А потом, с пустой корзиной, заходил иногда к Сережке. Жил Сережка в Черемушках, в новом доме, в однокомнатной квартире, с женой и дочкой. Работал Сережка плиточником и денег выколачивал много. А отцу своему хоть бы рубль, хоть бы рубашку какую подарил!

— Вот ведь хгад! — сказал Глазунов с обидой и сплюнул на дорогу. — Совесть, хгад, потерял!

Отец картошки накопал — бери, родной, телка зарезал — мяса давай, сын ведь… Мясо-то подорожало…

— Эх да потихонечку, — выдохнул он тонко.

Напористой рысью шумно промчалась мимо встречная лошадь, впряженная в сани. Из-под копыт ее летели плитки спрессованного белого снега, и в вихре закручивалась следом сухая снежная поземка… В порожних санях лежал человек в тулупе.

— Хе-хе! — радостно крикнул Глазунов, хотя знал, что тот его не услышит. — Кобылу простудишь, парень! Хе-хе!

А лошадь уже далеко была, и сани за ней, соскальзывая на стороны, далеко