так-то оно будет вернее и надежнее, так-то никто и внимания не обратит и не спросит у него: «Это что ж ты, Иван Кузьмич, хлев свой чистил или как?»

Он сгребал пушистый снежок валенком, кидал его ногой на кучу навоза, и скоро она вся побелела и стала походить на сугроб.

В сенях он зажег свет и в коричневых этих, деревянных сумерках бойко стегал свои валенки источенным веником, прислушиваясь к голосам за дверью… Голоса были пьяные.

Но когда, как в гости, вошел он в свой дом, снимая шапку и улыбаясь, встретили его шумно и радостно.

Сережка был в майке, и на гладком его плече расплылся и стал давно уже похож на ежика голубой штурвал, наколотый в годы службы. Сережка вышел к отцу и, пока тот снимал и вешал за печкой полушубок, пока волосы свои серые приглаживал ладошкой, говорил ему без умолку об Алексее Петровиче, говорил хорошее что-то и, наверно, несправедливое, потому что лесть его была неприкрытая, голая, и еще потому, что инженером этим, с которым приехал к отцу, он, словно славой какой-то хвастался, словно тот одарил его своим приятельством и осчастливил…

Глазунов все это чувствовал, но виду не подавал, потому что сын был пьянехонек и лесть его была пьяная и без корысти.

В доме было жарко, и гость сидел за столом в нижней рубашке. Он блаженно улыбался, глядя на хозяина, и, дождавшись, когда тот протянул неумытую свою руку, вежливо пожал ее, назвав имя. Он был плешивый, этот инженер, но в вырезе рубашки курчавились жесткие на вид, как проволока, бурые волосы, пальцы, которыми он шерсть свою поглаживал, были короткие и белые, с тупыми, толстыми ногтями.

На столе в бутылке покоилась еще водка, и Глазунов, заметив ее, подошел к зеркалу, увидел свое багровое лицо, смятые волосы, приплюснутый как будто череп и постарался пригладить клок, торчавший над ухом. Но клок этот прилежался под шапкой и был теперь упрям.

— Руки помой, — сказала ему жена. — Не сахар возил.

А гость сказал:

— Ничего… Это труд. Это благородная грязь. Ничего… Садитесь.

Глазунов и без совета жены собирался мыть руки, но теперь, когда гость о благородстве что-то сказал, ему вроде бы и неудобно показалось уходить от стола и плескаться под рукомойником.

Он хехекнул понимающе, обтер руки об штаны, понюхал их и, кашлянув в кулак, опустился на стул рядом с гостем.

Ему налили водки. Гость умиленно смотрел на старика и держал наготове толстый кусок колбасы. Колбаса эта одуряюще пахла чесноком, водка дрожала в стакане. Глазунов глубоко вздохнул и вылил ее, эту легкую и зыбкую водку, в рот. Обветренные губы его были непокорны и нечувствительны, и оттого на подбородок потекли теплые струйки. Да и торопился Глазунов с этой водкой, потому что стакан для него — слишком большая доза, дыхания не хватало на весь стакан, вот и торопился успеть… Он успел на этот раз и принял зубами из руки гостя обезжиренную, духовитую колбасу.

Прошло время. Глазунов съел тарелку супа; лицо его, как обмороженное, отходило и немело в сладкой слабости… За столом говорили о чем-то умном и важном: о войне, о мире, об Америке… Глазунов любовно смотрел из своего оцепенения на сына, на гостя, и было ему хорошо, было приятно ему, что в доме его шли какие-то умные разговоры и что гость порой поглядывал на него доверительно, как бы ища поддержки, как бы полагая, что он, старик, все это лучше понимает, чем сын его Сережка. И Глазунов кивал ему со гласно, стараясь загадочно и мудро улыбаться. Ему казалось, что это выходило у него.

Потом Сережка куда-то ушел и вернулся с бутылкой водки в руке. Бутылка сразу запотела густо, и стаканы, в которые наливали водку, тоже запотели.

— Эх, сыны вы мои! — сказал Глазунов расчувствованно. — Сыны вы мои хорошие. Жить бы да жить!

Он хотел сказать что-то торжественное и нужное, то, что вдруг запросилось наружу: что-то о мире хотел сказать, против войны, и чувствовал, как подступает это желание, как растет оно и как захлестывает оно все его мысли и все слова, которых так мало на свете.

— Вот… — сказал он.

— За жизнь и выпьем, — сказал гость и стаканом своим стукнул стакан Глазунова. — За жизнь!

У гостя было напряженное лицо, стиснутые губы. Он держал стакан перед ртом и, глядя мимо этого стакана, мимо стен, казалось, о чем-то хмуро думал. Но Глазунов-то понимал его по-своему и знал, что ему уже не хватает духу выпить водку и что он теперь обманывает себя, стараясь забыть о водке, как это часто делал сам Глазунов, забыть ее запах и, улучив момент, выпить ее, заразу, чтоб она не успела опомниться…

Глазунов поджидал гостя, не тревожа его и не торопя, а когда тот стал пить, запрокидывая голову, он и сам принялся. Водка была холодная и прошла легко.

Молча и сердито как будто ели колбасу, соленые огурцы, копченую селедку, оставляя на бумаге куски молоки, внутренности и бронзовитую жирную кожу. А потом опять заговорили о войне, о бомбах и о ракетах.

Все это было очень важно, и эту важность понимал Глазунов, был внимателен и строг. Он пьянел и тоже понимал это. А потом ему стало казаться, что он главнокомандующий. Он хмурился, слушая своих генералов, и говорил презрительно:

— Нет! В крайнесь случае… Я сам. Да!

Иногда он «возвращался» из своих видений к столу, брал ароматную сигарету, зажигал ее и опять, стараясь не уронить голову, хмурился и говорил:

— Нет! Я это… нет! Все… понимаю. И уверен… Нет…

Жена ему вдруг сказала:

— Иди ложись спать.

— Не время, — сказал он, — Кто приказал? Два часа не спать…

Он сильно опьянел, и жене было трудно. Стол она прибрала. И когда Глазунов опять «вернулся» к этому голому столу, увидел зеленую пепельницу, ему вдруг стало скучно и очень обидно.

— А где же народ? — спросил он и, не дождавшись, уснул.

На другой день Иван Кузьмич уговаривал, просил Алексея Петровича и сына погостить подольше, остаться хотя бы до обеда. Но как ни старалась вместе с ним старуха его, которая с вечера еще курицу зарубила, ощипала ночью и опалила, как ни ловчил он сам с намеками насчет хорошего обеда, к слову говоря, что, дескать, в магазине на станции всегда пожалуйста, а уж сегодня-то, в воскресенье, точно есть водка и что на машине туда и обратно за час, а то и за меньше обернуться можно, как ни хитрил