Никон, говоря все это, впадал во многие неточности. Не видел Суханов сожжения книг, а слышал о происшествии от игумена Зографского монастыря. Не был он и свидетелем чуда явления огня, он видел только, как из часовни Гроба Господня выходит патриарх с пуками горящих свеч. Умолчал Никон и о том, что Суханов спорил с греками, отстаивая двуперстие. И рассказал-то патриарх всю эту историю ради того только, чтоб речь не получилась чрезмерно короткой.

– Так что Господь вовремя вразумил нас, – продолжал Никон, – вернуться к троеперстию. И ныне мы едины с греческой церковью и вдвое стали сильнее перед латинянами и басурманами. Суханов отправлен нами на Афон за самыми древними книгами Христова учения. Когда мы соберем древние книги у себя, то без боязни впасть в новые ереси исправим наши книги по самым подлинным и будем хранить и блюсти нашу веру в непорочной чистоте.

Тут патриарх кинул взгляд-молнию на Логина, и так как бедный протопоп тотчас не сгорел, то послал вслед за молнией громы:

– А этого отдать за пристава, говорю! За самого жестокого!

Иван Неронов снова вскочил на ноги:

– Сладко ты поешь, патриарше Никон, да судишь худо! Экая Логину напасть от тебя! За что его отдавать за жестокого пристава? Пристав узнает, что ты был гневен на протопопа, да и уморит его! Где же твоя святительская милость к священному чину? Или мало над нами воеводы измываются? Кто только не бьет нынче попа? Скинут святую скуфью – и бьют чем ни попадя, ни Бога, ни власти не опасаясь. Нет попу защиты нигде! О патриарх Никон! Если ты решил судить протопопа Логина, то истинным розысканием осуди его. Это дело великое – Божие и царево!

Ах, если бы не последнее слово… Глядишь, и смилостивился бы, но слово – не воробей. Словно туча, поднялся патриарх с патриаршего места. Глупый Неронов всю обедню смазал. Суд над Логином был устроен не ради Логина и не ради того только, чтобы припугнуть противников. По Уложению 1649 года был образован Монастырский приказ, который ведал всеми судебными делами духовенства. Мирские люди судили духовных! Никон подписал Уложение, но в те поры он был всего лишь архимандритом. Ныне судом над Логином он показывал царю, что духовенство подсудно ему, патриарху. И вот среди своих же – предатель! Ну, не предательство ли это – требовать царского суда над протопопом?!

– Мне царева помощь не нужна! – крикнул Никон и так сжал кулаки, что косточки стали белыми. – Я на нее плюю и сморкаю!

– Патриарх Никон, взбесился ты, что ли? Такое городишь на государское величество? – Неронов и руками развел, и бороденкой затряс. – Все вселенские соборы призывали благочестивых царей себе на помощь.

– Я, кроме Евангелия, ничем не сужу.

– В святом Евангелии написано: «Господь рече, любите враги ваши, добро творите ненавидящим вас», а тебе кто и добра хочет, ты и тех ненавидишь. Одних клеветников да шепотников любишь, и жалуешь, и слушаешь.

Никон, смекнувший, что в запальчивости сболтнул лишнее, защищался, совсем уже в себе неуверенный:

– Я сужу по правилам святых апостол и святых отец.

– В правилах написано: «Клеветникам веры не яти, но сыскав истинными свидетелями, – наступал Неронов. – И написано также: «Клеветникам наказания чинити без пощадения». Тебе явно клевещут на добрых людей, а ты веришь!

Горяч и справедлив был Неронов, а Никон могуч и упрям. Решения он своего не отменил, но дело все-таки отправили на утверждение царю.

Неронов тоже не смирился и подал царю через Стефана Вонифатьевича извет на патриарха, извет подписали Неронов и ярославский протопоп Ермила.

6

Отбушевав, лето переливалось в умиротворенный август. Плоды отяжелили землю, и это было ее торжеством. Она тотчас успокаивалась, как мать, родившая дитя, и погружалась в сон, чтобы самой себе присниться маленькой девочкой. Сон этот всякий раз оборачивался явью. И все начиналось заново: оттаивать, расти, цвести и родить самое себя. В этой вечной переменчивости и была заключена незыблемость мира – опора жизни человеку.

Люди этак не умели. Не считаясь со временем года, они затевали дела самые прехитрые, рассчитывая, что устраиваются на целый век, а то и на века.

Но они уж в том были молодцы, что одинаково умели радоваться и зиме, и весне, и лету, и осени. Теперь радовались августу.

Боярыня Федосья Прокопьевна Морозова с родною сестрицей княгиней Евдокией Прокопьевной Урусовой отправились в лес по грибы.

Две дюжины вооруженных рогатинами холопов окружали карету. Две сотни молодых женщин и девушек дожидались боярынь на лугу. Все были одеты празднично: в кокошниках, шитых жемчугом, в расшитых сарафанах, все с раскрашенными лукошками.

Боярыни вырядились в крестьянское. То была затея Федосьи.

– Ах! – шепнула она Евдокии. – Хорошо быть боярыней, да только уж ни леса тебе не видать, ни поля. И на само-то солнце, кажется, в одиночестве не поглядишь.

Вздохнула и вслед за сенными своими девушками пошла под зеленые своды бора.

– Матушка боярыня! – окликнули ее уже через мгновение. – Вон, под папоротником-то!

И чьи-то руки тотчас выломали папоротник, и перед сановными грибниками встал красавец боровик. Шляпа набекрень, грудь как у петуха.

– Матушка боярыня! Направо ступай! Тут новое грибное чудо: мамаша-толстуха, как индюшка, а вокруг шарики, побольше, поменьше.

– Матушка боярыня! Лисички! Эвон сколько!

– Сбежим? – шепнула Федосья своей сестрице. – Спасу нет от них.

И пошли они, пошли. За дерево, за другое, за кустом пригнулись, полянку перебежали, через канаву прыгнули.

– А ты лес знаешь? – спросила Евдокия Федосью.

– Где же мне его знать, когда самой и шагу ступить не дадут?

– А потеряемся?

– Столько народищу! Найдут! А не найдут, я с них шкуру спущу!

Евдокия надула щеки и фыркнула:

– Ты и впрямь – грозная боярыня!

– А не боярыня, что ли? – Федосья так глянула, так глянула…

Евдокия снова засмеялась, тихонько и как-то особенно.

– Ты знаешь, Федосьюшка, мне и впрямь до сих пор не верится, что мы вон кто теперь! Были-то кто? А теперь как скажут – Морозова, Урусова! Душа в пятки уходит. О нас ведь с тобой!

– Не робей, сестренка! Я тебе про это так скажу: в боярынях да в княгинях лучше!

– Лучше-то лучше, – согласилась Евдокия. И ахнула: – Грибок!

Наклонилась, сорвала. Показала.

– Беленький.

Тут и Федосья увидела гриб, да пребольшой. Так и кинулась к нему.

– Ух ты!

Сорвала и засмеялась.

– Видишь, боярыня с княгиней чему рады – грибам. Крестьянки-то кадушку за лето наносят, а то и две, и три.

Было слышно, как аукаются сенные девушки и служанки.