Продолжая обозревать доступную жалкую собственность, она спокойно сделала вывод, вполне сумасшедший, что, стало быть, находится не только в кровати, а частично и где-то еще, и попыталась узреть свое остальное, изворачиваясь так и этак, но увидеть не получилось даже ног. Но это уж, извините, так и пробросаться можно, она предпочитает иметь хоть что-нибудь вместо ничего. И тут же сразу получилось, что Лушка смотрит из своего только что униженного тела, и тело радуется ее возвращению и покорно соглашается на ее частичное присутствие, раз уж она не умещается теперь ни в своем лице, ни в своих ногах.

Она великодушно позволила своему телу продолжить существование, но сосредоточила внимание на себе иной. Иное устраивало ее значительно больше, ибо вскоре напомнило об особых, хотя и не слишком удививших Лушку свойствах. То, что раньше случалось с ней время от времени от причин, всегда ускользавших от ее понимания, теперь стало проявляться ежедневно, хотя по большей части исчезало от направленного желания повторить все это по своей воле. Она, находясь в своей кровати, слышала плавающие голоса в холле, видела столик дежурной сестры за решеткой, словно сестра сидела в зоопарке. Лушка могла бы прочитать любую историю болезни из потрепанной стопки на краю стола, но это было ни к чему и скучно; перед ней непонятно начался с середины какой-то позавчерашний день, и руки старой чужой матери бережно укрывали противные Лушкины ноги одеялом с чужой кровати, а чужой добрый голос настойчиво призывал ее из какой-то дали, и Лушка послушалась и вернулась, чтобы на чужую мать посмотреть и о чем-то поговорить, но мать в эту минуту увиделась далеко, на грязно-белой улице, где вязла в рассыпчатом месиве неубранного зимнего тротуара; потом чужая мать поднялась на близкий второй этаж и, войдя в коридор, загремела о пустые бутылки; а включив свет и заглянув в комнаты, покачала головой и, кротко поговорив с Господом, налила в ведро воды и принялась за уборку. Лушкино тело затосковало и почувствовало себя виноватым, как будто именно оно опорожнило бутылки и не убрало разбросанные по полу одеяла; тут же, впрочем, возникло красивое личико над соломинкой в длинном стакане с коктейлем, личико пребывало в модном заведении по кличке «Доллар» и выжидало валютного клиента; клиента Лушка тоже увидела, он просматривал на свет подделанный счет, Лушка знала, что по счету он беспрепятственно получит, а старая чужая мать, которая была красивому личику бабушкой, через несколько часов, когда валютный подвижник будет введен в чисто вымытый коридор, открыто его перекрестит и смутит, клиент ретируется, а внучка запустит в бабушку грязными сапогами и будет громко рыдать, включив магнитофон в своей прибранной комнате, а устав, заменит себя только техникой, а старая женщина будет, бессонно слушая пустые звуки, опять советоваться с Богом.

Это так странно, когда всё оказывается рядом. И нет необходимости извлекать, затрудняясь, неуверенный профиль, будить скудную память и умолять о непроизнесенном слове.

Дверь в палату была закрыта, а я, чтобы не отвлекаться, лежала с закрытыми глазами, а она так легко была рядом, нет, она так легко была во мне. Или, может быть, я в ней, как когда-то давно, еще до рождения, до разделения нас пополам, которое положило начало ее немоте и моему одиночеству. Но это потом, потом, этого еще нет, мы одно, она обволакивает меня живым теплом, она моя колыбель. Я бьюсь в ней вторым сердцем, и она вслушивается в себя, улыбаясь. Мне не нужны слова, я еще не знаю, что это такое, они для меня только шум, не содержащий полноты. Слова не имеют к нам отношения, мы вне случайных границ, мы полны, мы одно. Мы строим дом из лучшего материала, какой существует, мы трудимся день и ночь, не нуждаясь в отдыхе, мы соединяем мою душу с новым жильем. И надеемся. Мы обе надеемся, что мой дом прорастет, как зерно, осенится цветами и тенью и соберет искупительный урожай. Ведь мы строим его с такой обоюдной любовью…

Моя мать качает жаркую колыбель.

* * *

Мама.

Мама, ты всегда была рядом. Это я ничего не слышала.

* * *

Не уходи, попросила пальма, порасти немного для меня.

У меня не получится, сказала Лушка, ведь я уже выросла.

Живое не может не расти, сказала пальма. Пока ты живешь, ты увеличиваешься.

Меня здесь давно измерили. Во мне сто шестьдесят пять сантиметров.

Да кто же растет сантиметрами! Неужели ты думаешь, что сейчас ты такого же размера, что и полгода назад? Стала бы ты полгода назад разговаривать с деревом и поливать мошек, что живут в пазухах моих ссохшихся листьев?

Это я, наверно, от скуки, усомнилась Лушка.

Какая разница, отчего. У тебя выросло зрение и вырос слух, но они еще малы и должны расти дальше.

Я и в эту сторону расту плохо, посожалела Лушка. У меня получаются вопросы, а ответов нет.

Как только в тебе достанет места для ответов, ты их получишь. Время созреет, и плод упадет в твои руки.

Да, я что-то такое поняла, подтвердила Лушка. Да, да, я оказалась там, где были ответы, да, они были всегда, но они себя не знают, потому что для любого ответа нужен сначала вопрос.

Вот видишь, зачем нужен человек, сказала пальма.

Всё, что названо, сразу так уменьшается, вздохнула Лушка.

Оно уменьшается, чтобы вместиться в тебе. Но если ты попросишь главное…

Просить? У кого? Я еще не умею верить в Бога!

Неужели Бог должен заниматься твоей глупостью? Ну, подумай, нужно ли мне просить Бога, чтобы зацвести и вырастить финик? Я должна справиться с этим сама.

Просят у того, кто может больше, возразила Лушка.

Если ты скажешь, что хочешь финик, ты пойдешь и найдешь его. Если ты скажешь себе, что хочешь молиться, ты пойдешь еще дальше, даже не уходя из своей постели, и будешь молиться. Разве ты не знаешь, что получаешь только то, что хочешь?

Да, я получила то, что хотела.

Ты опять возвращаешься к этому. Ты не решаешься жить. Сохнешь, будто тебя не поливают. Тебе нужна вода. Срочно ищи воду! Проси, чтобы пошел дождь! Тебе нужен дождь! Повторяй за мной: я хочу жить! Я хочу вырасти и полоскать свои ветви в небе! Я хочу ответить на вопросы, которые задам! Я хочу поливать деревья и гладить зверей! Хочу помогать тем, кто забыл о надежде, и тем, кто не знает пути, и кто пути не ищет, а лишь точит себя, как червь запревший ствол. Повторяй: я хочу сеять, чтобы росло, и поливать, чтобы расцветало. Я повинна в рождении и хочу оправдаться до смерти… Помоги мне успеть, Господи!

— Помоги мне, Господи… — молилась Лушка перед пустым окном.

* * *

После того как Лушку вытряхнули из безответственного плавания за края очевидного мира, к ней прилипли какие-то однообразные сны. Виделась ерунда, вроде бы преждевременная безрадостная весна, промокшие снежные хляби, какие-то тесные коммуналки, в которых Лушке необходимо за каким-нибудь шкафом найти дополнительный выход, неведомый даже хозяевам, выход оказывался входом в следующее проходное жилье, загроможденное тяжелыми вещами и мрачными растениями. Лушка боялась, что ее не пропустят дальше, но голоса слышались только из соседних помещений, а навстречу никто не попадался. И Лушка спешила через общественный лабиринт, удивляясь, почему живущие в бесконечном кирсарае не знают о дополнительной двери, и приходилось панически искать, заклиная приближающиеся голоса задержаться и не входить, потому что если кто-то войдет, то не позволит ей выдирать вросшие в пол полувековые гардеробы и раскидывать узлы с изношенной обувью, ей не поверят, что за хламом непременно должен открываться другой путь, и примут за воровку. И если она вздумает спросить, куда ей теперь из этой то ли комнаты, то ли чулана со слепым окном и толстым фикусом, который ни разу не видел солнца, то ей все равно никто не ответит, никто даже не поймет, о чем она спрашивает, здесь давно и без затруднений перемещаются из помещения в помещение, а окна существуют для занавесок и не бывают насквозь. И она торопилась пробраться в какой-нибудь захламленный угол, освобождала от вещей тоскливую стену, и стена обнаруживала внезапную дверь, хотя Лушка подозревала, что минуту назад двери в этом месте не было и вряд ли та останется после Лушкиного ухода. И она бежала через сорную жизнь и оказывалась на подтаявших занавоженных задворках, в которых тоже нужно было искать какую-нибудь перекошенную калитку, заваленную щебнем или навозом, и куда-то пробираться по закопченным обледенелым сугробам, и цели она не знала, но ее бег через препятствия был необходимостью, словно она для того и родилась, чтобы пересечь задворки. Ни в одном из этих снов преграды не кончались, самое большое, чего удавалось достичь, заключалось в предчувствии, что когда-нибудь очередная дверь окажется последней и распахнет перед Лушкой то, что всё объяснит и, может быть, оправдает ее тщетные усилия. Перед пробуждением всё мешалось, будто кто-то проводил рукой по сырому рисунку, и следующую ночь опять предстояло начать с коммуналки, и путь повторялся почти без вариаций, всегда неизвестный и ни к чему не приводящий.