Нащупав берег, Лушка встает с колен и собирает сучья, в доме надо затопить печь. Придерживая охапку, наклоняется над озером, навстречу розовое свечение прогревает полынью, Лушка протягивает сухую ветку, и она зажигается от рыбьего плавника.

* * *

Она долго лежала с открытыми глазами. По потолку мела поземка. Неслышно шептались соседки. Лушка всё еще ощущала терпеливое ожидание дома и пыталась догадаться, успела ли растопить печь.

Потом она подумала, что ее телу давно всё ясно, а вот она, то, что в этом теле зовется Лушкой Гришиной, ничего не может определить.

— Баб, ты здесь? — позвала Лушка.

В душе шевельнулось ответом, но промолчало.

Такая же упрямая там, как и тут, обиделась Лушка и пригрозила: опять дров наломаю!

Бабка не впечатлилась.

Лушка вздохнула и поднялась. Придется делать хоть что-нибудь.

* * *

Под пальмой главенствовала краснознаменная баба. Заметив Лушку, Краснознаменная подобрала ноги и уперла в ляжки мощные кулаки. Видимо, это означало боевую позицию для войны за дефицитное место. Лушка миролюбиво повернулась к бабе спиной. И тут же в спину толкнулась волна неприязни: Краснознаменная презирала слабаков, сдающихся без боя.

В коридоре был в разгаре дневной бомонд: шелестело, шептало, в неисчислимый раз повторялось рассказанное в прошлом году, тоскливо молчало вдоль стен, стены были покорно больны и приглашали биться о них головой. Господи Боженька, сколько же мне здесь?

Лушка торопливо направилась в Марьину палату, чтобы укрыться в чуждом спокойствии от какой-то надвигающёйся опасности, чтобы Марья объяснила Лушкино место в мире и поняла Лушку правильнее, чем может понять она сама.

В палате было солнечно и пустынно. Марья лежала на кровати и спала. Всегда правильные волосы спутанно раскинулись по подушке, лицо застыло в напряжении, как в засаде, рот приоткрыт — то ли чтобы лучше вздохнуть, то ли чтобы успеть закричать. Что-то происходило с нею во сне, что-то готовое сокрушить, и Лушка впервые подумала, что ничего о Марье не знает и что у той, наверно, тоже есть свои туннели, но никто не вызывает Марью оттуда обратно, а Лушке такого не дано, потому что, чтобы позвать, надо приготовить место в себе, где другой бы разместился и где сможешь его не обмануть, а у Лушки это никак не получается, она не знает, куда направляется, и не имеет права звать с собой в неопределенный путь.

Лушка вспомнила бабкин запрет — не смотреть на спящего — и попятилась, а за дверью поняла, что ушла еще и потому, что Марья показалась незнакомой и чужой.

Господи, мне нужна нора, я не хочу, чтобы мне смотрели в спину и прятали взгляд, когда я оборачиваюсь, я хочу находиться на своей неприкосновенной территории, лежать носом к выходу и осторожным рычанием предупреждать о нарушении границ, а здесь коммуналка, — нет, не коммуналка и даже не общежитие, мы ссыпаны, как жуки в банку, как розовые личинки картофельного вредителя, мы карабкаемся по чужим неокрепшим панцирям, и кто-то слабеет в середине.

Лушка, выдавливаемая взглядами, удалялась пока было возможно, пока в нее не уперлась решетчатая металлическая дверь. Лушка пошла вдоль решетки в свободную сторону, решетка сменилась крашеной стеной и небольшим незаселенным коридорчиком. Знакомый аппендикс, ведущий в кабинет псих-президента, вторая дверь принадлежит физкабинету. Здесь пахло физпроцедурами и ионизированным воздухом, здесь явно не хотели жить никакие микробы и вряд ли следовало жить человеку, больные это чувствовали, и аппендикс оставался неосвоенным. Лушка ощутила разрушительную тяжесть воздуха, покалывало кожу, возникло беспокойство вне тела, хотелось оглянуться и немедленно отсюда уйти, но сразу попасть под те же самые взгляды было в эту минуту совсем невозможно. Здесь тоже было пустое окно с решеткой, подпираемой батареей, крашенной в цвет «слоновая кость». Цвет производился местным объединением «Челак» и был популярен: Лушка вспомнила, что такие же батареи были в далеком спортзале.

Она села на пол под окном, привычно пристроив свои позвонки между двумя батарейными ребрами. Пока извлекала то ли из памяти, то ли из сегодняшнего потный запах тренировок, услышались ритуальные вскрики и удары тел о настил.

Эй, сказала Лушка Мастеру, почему я тебя не вижу?

Ответила тишина: Мастер, должно быть, остановился и посмотрел на батарею под окном.

Но я же не там, я здесь, объяснила Лушка, но Мастер не поверил ни себе, ни ей, он вернулся к работе и разрезал воздух гортанным криком. Лушка опечалилась, что он давно ее забыл, а она вот из всех помнит именно его, но это, естественно, сейчас ни к чему, и она не об этом, ей бы хотелось только посмотреть, как работают. Но звуки из спортзала линейно сместились, как смещается, рассекаясь, изображение в кривом стекле, потом смешались и совсем затухли.

Но какая-то связь с Мастером еще пребывала, Лушка смотрела на себя недавнюю его глазами, видела нелепого клочковатого звереныша, ощеривающегося на любое прикосновение, не признающего правил и не ведающего законов — не тех, что записаны в кодексах и постановлениях, а совсем иных, тех, что сопрягают в единое бытие рождающиеся жизни, опавший осенью лист и бабкиного Царя. Эти сопряжения недоступны Лушке и сейчас, но она восприняла хотя бы их наличие, а Мастер, напрасно пытавшийся приблизить ее к другому зрению, должен был терпеть ее самодеятельную глупость, чего-то безнадежно ожидая, но все упирались во что-то лбом, каждый в свое, а Мастер с сожалением молчал, ничего не навязывая и даже не споря, он ждал движения навстречу, чтобы распахнуть любому обретенный им мир и раздвинуть собственные пределы живым даром отозвавшегося. А она перед ним притворялась Кирой и Лучией, разверзая свою дырявую нищету и затвержденно воображая, что отпущенный ей природой механизм женщины есть ее собственное главное достижение, и, халтурно спекулируя им на всех жизненных перекрестках, удивлялась, отчего же спекуляции не наращивают капитал, а сталкивают в долговые ямы. И вдруг поняла, что ничего в этой картине не изменилось бы принципиально, далее если бы не был таким же, как она, халтурщиком ее прибалт, даже если бы она действительно получила особняк на песчаном берегу, поросшем кривыми соснами и ледниковыми валунами, даже если бы противоестественно стала женой и не убила бы своего ребенка. Это всё так же была бы эксплуатация вложенного в нее механизма, передача своих долгов своему сыну, которому бы в свое время, быть может, тоже встретился бы свой Мастер и тоже бы чего-то ждал, помогал и подталкивая. И совсем необязательно надежда мудрого возгорелась бы на небосклоне новой звездой.

Рядом распахнулась дверь, из кабинета стреноженно вышагнул псих-президент, обнаружил сидящую у батареи Лушку, прицельно посматривал, определяя для себя ее полезность, и, поскольку Лушка ни о чем не бросилась просить, а предпочла и дальше подпирать своими ребрами негреющую отопительную систему, спросил:

— Ты ко мне, Гришина?

— Я? — моргнула Лушка. — Ну да. Конечно, я к вам.

— Ну, заходи. — Псих-президент развернулся обратно, оставив дверь открытой.