— Да…

— Громче, — голосом учительницы попросила она.

— Да!

— Очень? — уточнила она.

— Да!

— А чего вы хотите, Пинский? — спросила она и прикоснулась губами к его шее. — Наверное, революции?

— Гадина!

— Револю-юции, — сладко повторяла она, путешествуя грудью вдоль прогнувшегося тела. — Вот как хорошо… Это, наверное, так приятно… револю-юция…

— Гадюка, возьми меня! — взмолился распростертый на постели.

— Вы хотите не революции, Пинский? — удивилась она и, наклонившись, провела язычком по его животу. Он взвыл, подавшись к ней бедрами.

— Тс-с… — сказала она. — Тихо. Значит, меня, да?

— Да.

— Меня?

— Да!

— Это хорошо, Пинский… Это сейчас… Только скажите: «Путин — наш президент».

— Тварь! Гадина!

— «Путин — наш президент», — напомнила она.

— Что ты делаешь? — простонал Пинский.

Она положила ладонь ему на лицо, и он, покорный, взял губами ее пальцы.

— Ну вот и славно, — согласилась она. — Не хочешь, не говори.

И, легко встав, ушла в ванную.

— Гадина! — кричал он на весь дом. — А-а-а! Иди сюда, гадина!

В общем, им было хорошо.

А потом они, конечно, попались — но до этого случилось нечто поважнее…

Муж снова улетел в Лондон; она планировала лететь вместе с ним, но вдруг обнаружился завал на работе, и Булыгина осталась, практически безутешная оттого, что не увидит дочку…

Завал она легко раскидала в полдня, а потом уехала на какую-то встречу, и с половины шестого в мягком сумеречном свете сиреневый BMW всё стоял у глухих ворот парка, напротив блочно-панельного дома за трамвайной остановкой.

Свет мерк и становился цепочкой фонарей вдоль темного шоссе, а BMW все стоял, врастая в пейзаж…

Измучив друг друга, они смертельно проголодались, а холодильник был уже пуст. Пойдем поедим, сказал он, или я умру. Не надо, сказала она. Не надо умирать, у меня на тебя планы. И рассмеялась своим хриплым смехом, от которого у Пинского открывалось второе, третье и восьмое дыхание.

Они вышли во влажную тьму. Она семенила, спрятав глаза; ни в какой не в шубке, конечно, — на шубку косились у этих блочных панелей, и конспиративный малахай с капюшоном был выкопан из глубин шкафа.

Они нырнули в полупустой шалман за углом — чем хуже, тем лучше: здесь не могло быть знакомых. Они забились в угол и обжигались супом, а потом он рвал зубами мясо, а на стенке ровным голосом гладкой красавицы говорила плазма: Владимир Путин уверенно победил в первом туре, набрав 54 % голосов…

— Сделайте погромче! — попросила Булыгина, светло улыбнувшись. Пинский протестующее замычал и замахал руками, отгоняя официанта от плазмы.

— Животное, — сказала она. — Настоящее животное.

Он поднял глаза, посмотрел в ее, снова темневшие желанием, и спросил:

— Трахнуть тебя прямо здесь?

— Попробуй, — сказала она.

— И пробовать нечего, — сказал он. — Сейчас доем и трахну.

— Я жду одну минуту, — сказала она.

— Не уложусь, — промычал он сквозь смешок.

— Минута пошла, — без улыбки ответила она и встала. — Потом запру дверь.

И он давился мясом, и ронял вилку, выбираясь из-за стола, и путался в занавеске перед туалетами…

И вот там, за дверью с каблучком, в тесной кабинке с запахом хлорки, это и случилось впервые. За миг до волшебного взрыва в мозгу Пинский почувствовал вдруг, что у него свело руку, и увидел эту руку на женском затылке.

Рука была стянута панцирем, скрючена и когтиста.

Четыре когтя намертво обхватили самочью шею, и самка вскрикнула от боли, и сам Пинский захрипел каким-то новым хрипом…

Из туалета раздался пронзительный женский крик, и тут же другой, протяжный. Менеджер, тяжеловатая брюнетка в черном костюме, обменялась взглядами с охранником у входа, и тот подошел к занавеске.

Пинский тяжело дышал, привалившись к двери, и косился на руку. Рука была скрючена, но это была уже человеческая рука. Женщина стояла к нему лицом, и в темных глазах пульсировал испуг. Она коснулась своей шеи и посмотрела на пальцы.

— Прости, — сказал он.

Она посмотрела на его руку, и он инстинктивно спрятал ее за спину.

— Все в порядке, — сказал Пинский.

— Что в порядке?

— Прости, — повторил он.

Его потрясывало.

— Уйди, — сказала она. — Уходи.

Справившись с брюками и дверной защелкой, Пинский вышел и наткнулся на охранника. Дверь быстро щелкнула за его спиной. Отвернувшись, Пинский начал тщательно мыть руки. Отражение охранника торчало в зеркале.

Помня про руку, Пинский прошел с каменным лицом и сел за столик. Попросил счет. На него смотрели все — официанты, менеджер, пара посетителей у окна… Вынув кошелек, Пинский занялся поиском несуществующей скидочной карты. Пальцы дрожали. Он был плохой актер — это было ясно еще во ВГИКе…

Она появилась в идеальном порядке в одежде, только воротник костюма был поднят. Она шла по проходу, и это было похоже на показ мод, потому что смотрели все.

Молча одевшись под жадными взглядами дюжины глаз, они вышли на улицу. На улице тоже шли молча. У освещенной витрины, по-прежнему не говоря ни слова, она взяла его руку и рассмотрела ее. Он стоял покорный, смотрел вбок.

— Я позвоню, — сказала она уже у машины. — Иди.

Он постоял еще и побрел к подъезду, осторожно проверяя о ладонь подушечки пальцев в кармане куртки…

Харитонов узнал Пинского сразу — и похолодел от странного счастья. На ловца и зверь, опаньки!

Он уже два месяца занимался «белоленточниками». Невидимый, сидел на оппозиционных сайтах и писал подробные релизы в Администрацию, привычно намечая слабые точки. На пухлых губах играла брезгливость профессионала. Все они — вообще все, включая работодателей, — были для него инфузориями под микроскопом.

Его забавляла мысль, что любого из этих говорунов он мог бы, при ином раскладе, сделать президентом, а мог опустить на самое дно. Иногда, как шахматист, он мысленно переворачивал доску и делал пару ходов за другой цвет, усмехаясь тому, как поворачивается и ход партии…

Харитонов был отменный политтехнолог, что отражалось в смете, — но ему хотелось к алтарю, туда, где авгуры орудуют с потрохами… Вот где он показал бы настоящий класс!

Пинского он увидел в ролике, посвященном освобождению храмовых танцорок, — тот чего-то нес про свободу, дурачок.