Сегодня мне звонил твой начальник, Свен. Я рассказал ему, что мы с тобой опять разошлись, заверил, что беспокоюсь о тебе не меньше его самого. Он сказал, что, по-видимому, раньше не понимал, как много ты пьешь, и, вполне возможно, он отправит тебя в небольшое путешествие, которое поможет тебе прочистить мысли. Я ответил, что это хорошая идея. Потому что сам я не смогу достучаться до тебя. Ты только отругаешь меня, если я попытаюсь. Он понял меня. Я сказал ему, что у нас с тобой все кончено, что мне легче говорить с ним, чем с тобой, что я, скорее всего, не смог бы сказать тебе прямо в лицо всего того, что говорю ему. Что мне следует держаться о тебя подальше.

И ты знаешь, что он мне ответил, Малин? Он сказал: „Я обещаю вам следить за ней. Положитесь на меня“. Он из тех, кому можно доверить того, кого любишь больше всего на свете.

Ты подняла на меня руку, но я смогу жить с этим. Боль и обида прошли. Но у Туве по-прежнему блуждающий взгляд. Сейчас ей нужна стабильность, Малин. Уверенность в том, что этот мир хорош и желает нам, людям, добра, потому что как бы там ни было, а это наш с тобой долг — охранить ее от зла и дать ей веру в добро. Вот о чем речь.

Я слышу, как ты фыркаешь. Но так оно и есть. И нам не нужно верить самим, чтобы передать эту веру ей.

Сколько же бессонных ночей, потный, в мокрой постели, я размышлял о зле, которое причиняют люди друг другу! Тысячи ночей, Малин. И я еще не утратил веры. Хотя понимаю: пришло время двигаться дальше.

Я знаю, как это бывает, когда беспросветный мрак грозит поглотить все. Именно поэтому сегодня я привез твои вещи, Малин. Я был уверен, что тебя нет дома. В одиночку я перетащил коробки к твоей квартире и накрыл их своей курткой, чтобы они не промокли по дороге.

Я хотел, чтобы ты поняла то, чего я тебе никогда не смогу сказать».

Папа! Папа!

Туве знает, что кричит во сне. Она видит этот сон все чаще; на чатах ее учили не бояться этого сна, а принять его как возможность научиться жить с тем, что произошло прошлым летом.

Над ней склонилась фигура человека в маске, а сама она лежит неподвижно.

Голоса мамы и папы близко и в то же время слишком далеко. К ней приближается женщина, у которой в голове мрак и зло, с намерением немедленно положить всему конец, с тем, чтобы потом все только началось.

Туве пыталась вместе со всеми другими понять женщину, желавшую ее смерти, проследить, откуда взялась ее злоба и ярость. И как только она почувствовала, что понимает, страх исчез, и она приняла этот сон.

Папа! Папа!

Папа придет, он вытащит ее из темноты вместе с мамой. В комнату хлынет свет. Стоит крику лишь сорваться с ее губ — и он прыжком преодолеет десять метров, разделяющих их кровати.

Он разбудит меня, спасет меня от моего страха.

Мама.

Во сне ты вместе со мной.

Ты ждешь.

Ты выглядишь так, будто тебе больно.

Чем я могу помочь тебе? Я вижу твои мучения, и, может быть, даже понимаю их. Или ты думаешь, что потеряла меня? Это поэтому ты от меня отвернулась?

Потому что ты сама для себя стала болью и страхом.

Карим Акбар выбирается из постели и нюхает воздух сырой, темной комнаты. Он чувствует только свой запах, других сейчас здесь нет. И сам этот дом, при всем рационализме своей архитектуры начала восьмидесятых, стал каким-то жалким, словно прокисшее вино. Худшее осталось здесь. Сырые стены и углы, на которые постоянно натыкаешься.

Карим хотел продать его, присмотреть квартиру в городе. Но не смог.

Жена ушла.

Сына нет.

Она живет в Мальмё со своим новым мужем. Познакомилась с ним на организованных ландстингом[52]курсах для социальных кураторов в Векшё.[53]

Шеф полиции думал, что убьет ее, когда она ему все рассказала. Но она оказалась умной, привела его в какой-то ресторан и предложила с ней пообедать. И уже потом Карим узнал, что она намерена сделать.

Нового мужа, чистокровного шведа и своего коллегу, она встретила два года назад.

И вот карьера Карима застопорилась.

Сегодня ему звонил хедхантер[54]из Гётеборга. Приглашал на работу в миграционную службу в Норрчёпинге. Карим мог стать там важной птицей, но он сомневается.

Хочу ли я брать на себя ответственность возвращать людей в ад на земле? Из меня сделают подставное лицо, чтобы тыкать моей эмигрантской физиономией в глаза журналистам, смущать их.

Однако пришло время что-то менять.

Взять хотя бы дело, с которым мы сейчас работаем.

Йерри Петерссон. Фогельшё. Гольдман.

Все это облеченные привилегиями люди, не сумевшие ужиться друг с другом посреди приевшегося им благополучия. «Хотя, быть может, — думает Карим, — насилие явилось откуда-то с другой стороны». Крестьяне-арендаторы? Кто знает, какую злобу они могли питать к домовладельцу. Разница в уровне жизни рано или поздно порождает насилие. Этому учит нас история.

Кто-то из упомянутых в завещании, если мы найдем такое? Все возможно.

Позор. Все это позор.

Согласно традициям его культуры, его жена совершила тягчайший из грехов и он должен предать ее смерти. Именно это и подсказывает ему инстинкт.

Прежде всего.

В этом он должен признаться самому себе. Но Карим вспоминает их последнее дело об убийстве во имя чести, брата и отца, лишивших жизни свою сестру и дочь. Что может быть отвратительнее?

«Я не так примитивен», — думает Карим.

Тогда он отступил. Расстался с ней в ресторане, дал ей уйти, забрать с собой мальчика. Он ни в чем ей не отказывал, отдал ей все, что она хотела за свою часть дома. Он был доволен собой. Воображал, что остался великодушным и щедрым и измена не сломила его.

Карим подходит к окну и видит, что дождь прекратился. Надолго ли?

Он кричит. Зовет жену, сына. Свою бывшую жену.

«Любовь, какая бы она ни была, всегда лучше одиночества», — думает Карим.

Ловиса Сегерберг не спит в своей постели в номере отеля «Дю Норд». Стены здесь такие тонкие, что, передвигаясь по комнате, она чувствует, как холодно и сыро на улице, и слышит, как пыхтит товарный поезд, проезжая мимо железнодорожной станции всего в нескольких сотнях метров отсюда.

Темно. И все же недостаточно для того, чтобы уснуть.

Линолеум на полу, тонкий матрас из «Икеа», только душ и никакой ванны. «Но большего мне не надо», — думает Ловиса. Около одиннадцати она говорила с Патриком. Он еще не спал, работал. Спросил ее о деле, которым она занимается, но у нее не было сил рассказывать. Она лишь призналась, что ей не хватает его, и сказала, что не знает, как долго еще пробудет в Линчёпинге.