Мы с Сэмом частенько сочувствовали друг другу оттого, что нас донимала неустанная потребность писать хоть что-нибудь – писать, не заботясь о том, выведет тебя это куда-то или заведет в никуда. Внезапно осознаю, какое счастье, что я встретила Сэма: добрую половину жизни мне было с кем поговорить. Мы были друг для друга живыми спасательными кругами – взаимной опорой для творчества, даже когда Сэм вел самую тяжелую из своих битв, ту, в которой духовно победил, но в качестве человека в земном мире потерпел поражение.

Теперь я могу рассчитывать только на себя, но, по-моему, все равно могу разговаривать с Сэмом – так я разговариваю и с другими дорогими мне душами, которые, полное ощущение, живы. Могу снова наведаться в мир полночных разговоров, когда Сэм звонил из Кентукки и мы разговаривали обо всем на свете: от путешествий на баржах до умения лавировать между рифами одиночества. Часто размышляли вслух о том, почему писателей, стремящихся писать то, что не укладывается в готовые категории, обычно заставляют помечать их произведения этикетками “художественная литература” или “документальная литература”. Нас обоих окрыляла перспектива написать книгу, которая была бы уникально многогранной – сразу и не разберешь, где в ней вымысел, а где непридуманное.

Перед тем как пожелать спокойной ночи, я умоляла его рассказать еще разок историю про Кортеса и Изумруд Здравомыслия, и, пока он рассказывал, время от времени задремывала с телефоном в руке. Начинается эта история с подарка, который Монтесума вручил Эрнану Кортесу, – с изумруда, который был величиной в ладонь, цветом – как море, весил не меньше девятисот каратов, висел на кожаном ремешке. Изумруд был прямоугольной формы – совсем как скрижаль, на которой начертаны священные слова закона. А еще про него рассказывали, что он обладал мистическими свойствами – давал Монтесуме советы, когда тот принимал решения.

Каждый раз Сэм рассказывал историю в новой версии, отклоняясь от фактов в любую сторону, и теперь в моей памяти уцелели лишь фрагменты, вроде изменчивых трейлеров какого-то фильма. Я могу спроецировать определенные образы из историй Сэма на раскрытые створки грандиозного триптиха. На центральной панели беспощадный конквистадор барахтается в морской пучине, воздев одну руку: мясистое запястье обкручено ремешком, в стиснутом кулаке – колючий изумруд; на боковых панелях изображено во всем великолепии бушующее море, тёрнеровская битва волн.

Кортеса смыло с корабельной палубы в водоворот. Природа разглядывает его с насмешкой. Житейской мудрости у этого молодца – с гулькин нос. Неужто он готов умереть за этот камень? Камень не съешь, не выпьешь, к чему же эти отчаянные попытки его спасти? Кипящее море выплевывает Кортеса – он спасен и крепко держит свой трофей. Но в итоге этот трофей ему, по сути, ничего не дает. Кортес так и не понял, в чем мистическая ценность камня, и не обрел настоящего могущества – так вышло и с нацистами, завладевшими тем самым копьем, которое, согласно легенде, пронзило бок Христа. Считалось, что у копья есть божественные свойства, но нацисты так и не извлекли из него никакой пользы. А все потому, что у таких вещей собственный кодекс чести: помните, им принципиально важно, чтобы золотые весы склонялись в сторону добра. Ведь, чтобы мир все преодолел, в нем должно быть добро. Так вам скажет, даже не прерывая стоического молчания – если вы зададите вопрос с милосердием в сердце, – Изумруд Здравомыслия, оракул, которым его и считал Монтесума.

Джерри Гарсиа, “Филлмор уэст”

В четыре утра просыпаюсь от негодующих монотонных мужских криков на улице внизу. Из окна мне виден силуэт Башни Мира; в эту самую минуту облака, волочащиеся по кровоподтеку неба, обнажают яркую кляксу – сегодня полнолуние червяков. Начинает завывать сирена, но крик все равно слышится: вой наполовину волчий, наполовину человечий. Срочная новость: все население Италии в карантине, страна на самоизоляции. Явственно вижу кофейни с золотыми эспрессо-машинами, музеи, театры, извилистые улочки – все обезлюдело по указу сверху. Думаю о Милане, где стену церкви Санта-Мария-делле-Грацие украшает “Тайная вечеря” Леонардо: мерцающие выцветшие контуры дежурят, как призрачные сиделки, у койки напуганных провинций Лация. Затворившись в церкви, пережидают вирус, словно неотвратимое нашествие варваров. Здесь-то я и оставлю нас – с катастрофической стратегией, которая пытается тягаться с осмотрительностью.

Свой дневник я закрываю в гримерке в “Филлмор уэст”, где все это и началось в день, когда мне исполнилось 69, на пороге года Обезьяны. В легендарном коридоре присоединяюсь к своей группе, ненадолго задержавшись перед нишей, откуда нам улыбается портрет Джерри Гарсии, и мы поднимаемся на сцену с надеждой, что наш ликующий концерт хоть в какой-то мере станет источником коллективной радости.

Нью-Йорк – Гент – Сан-Франциско

с. 122 “Дрим-инн”, Санта-Крус

с. 130 Бомбей-Бич

с. 135 Айерс-Рок, Улуру

с. 144 Кафе “WOW”, Пирс Оу-Би.

с. 153 Монастырь Ковиль, Сербия

с. 155 Автовокзал компании “Грейхаунд”, Бёрбанк

с. 170 Башня Мира, Джапантаун

с. 174 Святилище Хиэ, Токио

с. 180 Бомбей-Бич

с. 183 Нацпарк “Джошуа три”

с. 184 Аванпост, Солтонское море

с. 188 Автор

с. 190 Альбрехт Дюрер “Кабинет святого Иеронима”

с. 198 Стетсоновская шляпа Сэма

с. 202 Адирондакские кресла

с. 203 Окно кухни

с. 208 Чашка моего отца

с. 213 Фетровый костюм Йозефа Бойса, Осло

с. 214 Мой чемодан

с. 217 Кафе “А Бразилейра”, Лиссабон

с. 220 Мое кресло, Нью-Йорк

с. 223 Витрина, Элизабет-стрит

с. 226 Для Сэнди, Рокуэй-Бич

с. 230 Джексон и Джесс, Детройт

с. 234 Ботинки писателя

с. 236 Настольные игры Роберто Боланьо

с. 238 “Плененный единорог”, Клойстерс

с. 250 Футболка от Александера Маккуина

с. 256 Алтарь братьев Ван Эйк, Гент, Бельгия

с. 260 Телефон Сэмюэля Беккета, Дублин

с. 262 Трость, Призрачное ранчо

с. 268 Телефонная будка, Мехико

с. 286 Рука автора

с. 288 Окрысик

с. 291 Альбом Фрэнка Заппы “Hot Rats”

с. 294 Церковь Св. Николая

с. 298 “Мистический Агнец”, деталь

с. 302 Вещицы на память из Гента

с. 305 Вид с моста Св. Михаила