Теперь это стало для меня очевидным. Феликс тяжело и яростно дышал, провожая взглядом полицейского на лоснящейся черной лошади, а затем, все так же молча, посмотрел на меня.

Я представляю себе «Блумингдейл»: они глядят друг на друга через прилавок с перчатками. Я представляю себе встречу в баре, в тщательно убранном номере отеля. Но в этом времени все по-другому. Сильный и осторожный Алан, с бородкой и в пенсне, постоянно волнуется, задергивает шторы, боясь малейшей щели, просит своего молодого любовника вести себя потише, объясняет ему, что это не может больше продолжаться. Феликс в овальном зеркале тоже другой: испуганный, очарованный, влюбленный. Потом очередная встреча, комнаты еще темнее, как и обещания, но почему Алан плачет? Он не горюет? Тайные поездки в дом Алана на Лонг-Айленде. Беспечные дни: их точно не застукают. Безрассудные ночи на пляже: седовласый Алан тащит моего длинноногого, длиннорукого брата в океан. Я представляю себе еще одну сцену в доме со ставнями, закрытыми из-за декабрьских бурь: Феликс приехал туда по ошибке в уик-энд, вся семья была в сборе, горничная впустила его, и им пришлось вытерпеть долгий ужин с прессованной уткой, прежде чем Алан отвел его в сторону и прошептал: это опасно, глупо, больше так продолжаться не может. Он говорил закрыв глаза – не хотел смотреть на человека, которого любил. Ему очень жаль. Лучше все забыть. Темная подъездная дорога, силуэт Алана в кабинете: сидит, обхватив голову руками. Феликс в карете, которая по холоду четыре часа везет его обратно на Манхэттен, и во время поездки он обдумывает все возможные способы самоубийства.

Все это я прочитала в его взгляде, когда он наконец на меня посмотрел. В этом взгляде были пистолет, веревка, бутылка с ядом.

– Тебе не надо жениться, – громко сказала я.

– Она – лучшее, что у меня есть, – сказал он, выпрямляясь во весь рост, и волосы его ярко запылали в свете уличных фонарей. – Мне очень жаль. Знаю, ты не поймешь того, что видела.

– Я прекрасно тебя понимаю, – возразила я. – Это мой брат, которого я знаю.

– Лучше тебе забыть все это.

Я повторила его слова, сказанные мне когда-то:

– Если бы только мы могли любить тех, кого следует…

Облака вдали засияли ярче. По узкой улице пробирались пожарные машины, с юга доносились крики и скрип ржавого насоса. Машины проехали, и мы снова остались на улице одни.

– Туристы все портят, – пожаловался он, бросая сигарету и мрачно улыбаясь. – Мы с тобой совершили ошибку. Рут была не права во всем.

Я плотнее закуталась в пальто: на улице было слишком холодно.

– Я люблю тебя, Феликс.

– Эта вечеринка. Все ее вечеринки, – сказал он, глядя на свой цилиндр. – Все ее разговоры о жизни. Жить одним днем.

Издалека все еще доносились вопли, на низкие облака легли тени.

Я шагнула к нему, чувствуя, насколько силен мороз.

– Ты понимаешь, что это такое – любить человека, состоящего в браке. Сам мне говорил.

– Жить одним днем. Это можно делать, только если нет никакого завтра, – сказал он, обращаясь к шляпе, и широко раскинул руки. – А вот уже и завтра.

Порыв нью-йоркского ветра пронесся вдоль улицы и чуть не сорвал цилиндр с гидранта. Феликс шагнул вперед, чтобы взять шляпу.

– Мы оба наделали ошибок, – сказал он. – Мне надо исправить свои.

– Я тоже ошибалась?

Он встряхнул цилиндр, глядя на него так, словно внутри содержался ответ.

– Что знает твой муж? И что он собирается делать? – Теперь в его голосе звучало сочувствие. – Завтра уже наступило, Грета.

Радостные крики невидимой толпы, тускнеющее зарево. Проскакала, цокая копытами, еще одна полицейская лошадь, черная и блестящая.

Он надел шляпу и выпрямился в полный рост.

– Я сам могу спасти себя, Грета. Я могу жениться и быть счастливым.

– Я повидала достаточно и знаю, что это невозможно.

В небе постепенно гасло зарево. Лицо брата было полно страдания.

– Грета, Грета, все это ложь, – устало произнес он. – Просто любитьлюдей нельзя. Нельзя выйти из дому и начать любить кого угодно.

– Можно! – торопливо сказала я. – Именно это ты и делаешь!

Услышав это, он посмотрел на меня с беспросветной мукой, а потом повернулся и побежал в сторону пожара, оставив меня одну, в Гринвич-Виллидже, зимней ночью.

Открыв дверь своей квартиры, я почувствовала резкий запах камфоры и не сразу различила чей-то силуэт в свете газового рожка, горевшего в коридоре. Человек в цилиндре был похож на шахматную фигуру – короля. Так мы стояли несколько секунд, и мое платье, расшитое бисером, тихонько позвякивало. Но я не замечала тишины, думая о нашем с Феликсом разговоре и о существе, что росло внутри меня.

– Грета… – услышала я.

Тут же зажглась спичка, осветив чашу курительной трубки.

– Натан? – откликнулась я, поскольку увидела его лицо, хотя за внешней оболочкой был совсем не он. – Натан, я думала, у тебя ночное дежурство в клинике.

Он не издал ни звука, только табак потрескивал в трубке. Запах камфоры, которым он пропитался в клинике, был почти непереносим. Я закрыла за собой дверь, чтобы в квартиру не забралась бродячая кошка. Обернувшись, я увидела, что он неподвижно стоит в тусклом свете рожка.

– Натан? – повторила я.

– Известно ли тебе, – наконец сказал он: тень и огонек трубки, – насколько плохи были дела? Перед Мёз-Аргонским наступлением[32]половину моих пациентов составляли больные гриппом.

Голос был прерывистым. Он что, плакал? Я пыталась разглядеть его в темноте.

– Ты слишком много выпил.

– Я поклялся никогда не рассказывать тебе о том, что видел. – Он наконец сдвинулся с места. – Хотел тебя уберечь… За это мы и боролись.

– Я никогда не смогу до конца понять, через что ты прошел.

– Но тебе надо знать, Грета. У меня лежал человек с подводной лодки, только что прибывший из Штатов. Случай пустяковый, через пару дней он должен был снова встать в строй, но он уже не мог сражаться. Испытал ужас от войны, прежде чем успел ее увидеть. Медсестра сказала, что на его субмарине эпидемия гриппа началась в день отплытия от Лонг-Айленда. Он проснулся на следующее утро, а рядом с ним в гамаке лежал мертвец.

– О боже, – сказала я, глядя на его надломленную тень.

– Ты знаешь, что есть приказ: не выбрасывать за борт отходы с подводных лодок? Но им пришлось это сделать. Было слишком много трупов, их сваливали в столовой. Распространялось зловоние. А этого человека научили заворачивать трупы в железный лист и выдавливать из них воздух, становясь коленями на грудь. Потом мертвецов стал отправлять в море кто-то другой. Почти все из той погребальной команды заболели и умерли.