тихоней; а Салливан, на мой вкус, слишком похож на небритого, нечесаного, грязного, бескомпромиссного, подозрительного, властного и гениального человека из Хампстеда с резиновым лицом и подвижными губами. Как бы то ни было, время тянулось очень медленно, а Гертлер был основным бодрящим раздражителем. Он располнел, волосы у него стоят дыбом, а лицо такое же натянутое, словно барабан, как и раньше, с маленькими глазками и плотными щеками; что-то мелкое и засевшее в нем заставляет меня повторять, пускай и безрассудно, что я не верю, будто он способен написать хорошую картину, хотя своим упорством Гертлер мог бы свернуть горы, но ему это вряд ли поможет. Справедливости ради хочу добавить, что Гертлер более спонтанен, чем большинство людей; у него живой ум, и он, возразила бы я Ральфу, в чем-то даже пуританин. Сидни шокирует его своими вопросами: «А что вы делаете в женском обществе? Совокупляетесь ли вы со своими натурщицами?». И снова: «Думаете, Мардж выставила себя на посмешище в тот вечер?».

Бретт мягкая, покладистая и маленькая. Она танцевала перед королевой Викторией[699].

Визит Роджера прошел особенно хорошо. Я имею в виду, что мы стали довольно близки и непринужденно говорим почти обо всем. Год назад этого не было. Прогресс отчасти обусловлен наличием общих друзей – не то что раньше, когда я встречалась с Роджером наедине, а Леонард оставался дома. Я вижу в этом одно из преимуществ среднего возраста. У Роджера в заначке был Бенда[700], и он прочел вслух отрывок, который так завел нас, что Леонард бросился в спор, заставив Роджера отстаивать свои взгляды; потом мы перешли к обычным делам. Роджер теперь постоянно жалеет, что не рисует. И мы размышляли об этих странных, в целом милосердных судьбах, благодаря которым Роджер всегда видит перед собой шедевры живописи, а я – великие романы. Каждый из нас живет в атмосфере иллюзий, без которых жизнь была бы намного скучнее, чем она есть. И вот, наконец, я берусь за Харди, уже не в первый раз говоря себе: «По крайней мере, это будет первоклассно». Мы обсудили Пруста[701] и Клайва, и, поскольку я люблю отслеживать подобные вещи, мне было интересно понять, насколько Роджер и Клайв далеки друг от друга сейчас, по сравнению с прошлым. Роджер считает Клайва другом, но еще не был у него в гостях[702].

А до этого приходили Розалинда и Арнольд [Тойнби] с котенком и рукописью ее нового романа. Она хрупкая женщина с глазами доброй, чуткой, вдумчивой натуры, которая, боюсь, не способна многого добиться в искусстве. По ее словам, она никогда не сможет написать длинную книгу; Розалинда получила всего £10 за свой последний роман, и в целом, несмотря на отца, Гилберта Мюррея[703], она кажется безоружной и беззащитной. Во всяком случае, я рада, что отличаюсь от нее и во мне есть доля аристократизма, требующая дальнейшего саморазвития.

Нам наконец-то снова улыбнулась удача. По крайней мере, все указывает на это. Эллисон устал от фермерства; американцы хотят перепечатать статьи Л. из «Contemporary Review»; вчера у нас заказали 37 экземпляров Чехова; издатели «Labour Monthly[704]» просят, чтобы Л. написал для них еще одну статью. Без всего этого мы были бы удручены, а так нам следует радоваться. Если повезет, мы заработаем £400, а не £250; сможем купить автомобиль и землю; построим еще один домик и расширим сад. И так далее, и так далее.

19 декабря, понедельник.

Напишу-ка я постскриптум, пока заворачивают мои статьи.

– Миссис Вулф, можно задать пару вопросов о вашей статье, посвященной Генри Джеймсу?

Первый был всего лишь о правильном названии одного из рассказов.

– А еще вы используете слово “непристойный”. Разумеется, я не прошу заменить его, но все же это довольно резкое выражение для какого бы то ни было произведения Генри Джеймса. Я, правда, не перечитывал рассказ, но у меня сложилось впечатление…

– Ну мне оно пришло на ум во время прочтения – у всех свое мнение.

– Но вы ведь знаете первое значение этого слова? Оно ведь – ох! – значит “грязный”… Бедный добрый старина Генри Джемс… Во всяком случае, подумайте об этом и перезвоните мне через 20 минут.

Я все обдумала и пришла к нужному выводу через двенадцать с половиной минут.

Ну и что с этим делать? Он [Брюс Ричмонд] ведь не только дал понять, что не потерпит «непристойностей», но и явно не в восторге от всего остального. Подобное происходит все чаще, и я теперь думаю, как мне поступить: объясниться и все бросить, потворствовать редактору или же плыть против течения. Правильный вариант, конечно, последний, но даже от одной мысли об этом меня передергивает. Перо сковано, нет места спонтанности. Так или иначе, я пока оставлю все как есть и смиренно переживу разнос. Читатели наверняка будут жаловаться, а бедняга Брюс, опекающий свою газету, словно единственного ребенка, ненавидит публичную критику и суров со мной не столько за неуважение к бедному старому Генри, сколько за то, что я ставлю под удар ЛПТ.

Сколько же времени ушло впустую!

Мы ужинали с Адрианом, и там была Хоуп [Миррлиз]; мы сидели в огромной холодной комнате с ужасным сквозняком и кричали друг на друга, пока я не почувствовала искры в глазах и голове – абсолютная беззащитность и опустошенность. Общество глухих женщин невыносимо. Все равно что кричать при сильном ветре на параде в Брайтоне.

Мы закупились подарками и сидели в Клубе, зажатые между Котелянским и Бобом [Тревельяном]. Котелянский настаивал, уговаривал, подчеркивал и убеждал, что мы должны издавать русские книги, а Л. нужно отказаться от «Contemporary Review» – «нет, вы меня неправильно поняли: я не называл вашу жизнь никчемной». Боб, напротив, был необычайно спокоен и даже отзывчив. Он лечит сосуды, чтобы закончить свою пьесу. Он горестно стонет, что не может писать. Дезмонд просит его не драматизировать. Из-за герцогини[705] и Дезмонда Боб совершенно застопорился и сказал, что чувствует себя отсталым чудаком, и так легко он признался в этом, что мне его стало жаль. Тем не менее Боб, кажется, верит в свои артерии, и, как только в них потечет жизнь, он еще всех нас удивит. Но я, по крайней мере, не настаиваю на новых пьесах.

К достижениям Леонарда можно, пожалуй, добавить тот факт, что Веббы попросили его отредактировать книгу; Союз Лиги Наций предложил переиздать «Международное правительство», а «Деревня в джунглях» продается, подобно другим редким первым изданиям, по цене 6 шиллингов. Все очень хорошо.

1922

Вирджиния