смогла найти только черный карандаш. По правде говоря, когда часто и близко общаешься с людьми, то рассказать о них особо нечего. Я не вижу Литтона на достаточном расстоянии, чтобы сложить о нем целостное представление.

А вот Сидни [Уотерлоу] практически растворился в тумане. Вчера он снова появился – впервые с тех пор, как… Его не было здесь, наверное, месяцев девять. Он намерен вернуться. Однако за это время я получила несколько сообщений о его неверности и хотела бы аккуратно прощупать почву. Я сомневаюсь, верен он или нет. А еще он живет в свинарнике – я имею в виду Марри, Салливанов и Гертлеров.

Нет никаких скандалов, о которых можно было бы написать. Если подумать, то я сейчас, насколько мне известно, в прекрасных отношениях с Клайвом, с Мейнардом, с Мэри. Мы бы прекрасно ужились на необитаемом острове, особенно если бы Мэри пряталась за какой-нибудь скалой; вот только Лондон в январе 1922 года – это не необитаемый остров, и, хотя мы то и дело встречаем друг друга на улице, обстоятельства не располагают к близости. На том конце провода Саксон. Бесконечно усталый, скучающий, раздражительный, громко зевающий во время разговора – таким он был вчера вечером – и, как мне показалось, завидующий другим людям, даже тем, кто болен гриппом. Чему завидуешь больше всего, так это их жизни. Мы все так или иначе живем, вот только Саксон не до конца освоился здесь, да и Адриан, как мне кажется, тоже, хотя, замечу, Карин весьма эффективно оберегает его от реальности. Мы ужинали у них – похоже, я забыла упомянуть – и горланили, как мальчишки из Маргита[716].

Сегодня умирает Папа Римский[717]; ирландцы пришли к соглашению[718]. Звонят церковные колокола, и я точно знаю, что на часах без десяти одиннадцать, хотя у меня нет перед глазами ни циферблата, ни даже вида на сад. Птицы будят нас своей трелью около семи утра, что я считаю признаком скорой весны, но в этом я всегда оптимистична. Туман консистенции густого пара скрывает даже ветки, не говоря уже о Тауэрс-плейс[719]. Почему я всегда так скрупулезна в деталях? Думаю, это дает мне ощущение скоротечности времени: не будет скоро ни Тауэрс-плейс, ни веток, ни пишущей меня. Я чувствую, что время мчится, будто фильм в кинотеатре. Я пытаюсь остановить время. Тыкаю в него своим пером, чтобы зафиксировать на бумаге.

4 февраля, суббота.

Еще две недели постельного режима. По правде говоря, едва я отложила ручку, как меня накрыл второй приступ. Я лежала бревном и до сих пор лежу или сижу в постели, смотрю на огонь; на ветках деревьев висят аквамариновые капли; температура у меня немного выше нормы. Думаю, этот второй приступ был более изнурительным, чем первый, поэтому и людей я видела меньше. Несса опять вернулась. Как болезненны эти встречи! Позвольте небольшой анализ. Возможно, мы просто обе чувствуем, что можем существовать независимо друг от друга. Дверь между нами захлопывается, и жизнь течет дальше, полностью стирая следы. Это абсурдное преувеличение. На самом деле она была немного подавлена, потому что никто якобы не упоминал при ней живопись в течение трех недель.

– Я видела столько умнейших людей, – сказала она, – но никто не спросил меня о Франции. Никто не говорил о живописи. Я повесила две наши последние картины в комнате Мейнарда, а он их даже не заметил.

– И Клайв, разумеется, тоже? – спросила я.

– О, Клайв вообще ничего не замечает, – ответила она.

Все это заставило ее задуматься о переезде в Париж. Но ведь есть еще дети: Джулиан учится в школе; Квентин возвращается домой под вечер[720]. А еще Дункан.

– В конце-то концов, нет в наших отношениях никаких обязательств, – сказала она. – Они совсем не такие, как у вас.

И вот это меня рассердило: осел, которым я, собственно, и являюсь, чувствителен к малейшим изменениям на расстоянии двенадцати полей. Я решила доказать, что, будучи бездетной, я, по-видимому, менее нормальная, чем она. Несса обиделась (слишком сильные слова). Сказала, что мне бы не понравилось в парижском кафе; что я слишком люблю свой собственный камин, книги и визиты друзей. Намекала, что я оседлая и несклонная к приключениям. Подразумевалось, что я много трачу на комфорт. Поскольку мы провели вместе всего два часа, а следующим утром она уехала в Париж, и я, возможно, не увижу ее до мая (обычных встреч уж точно не будет), я почувствовала какое-то недовольство, когда за ней захлопнулась дверь. Моя жизнь, полагаю, не такая уж и активная.

В настоящее мы и правда немного взволнованы. Что делать с Ральфом? С издательством? Работа над миссис Мэннинг-Сандерс[721] идет вперед. Она уже на стадии печати, и это означает, что Ральф работает в подвале, а станок после него все время грязный. Вчера мы пили чай в четыре часа, и я старалась быть милой.

– А шрифт до завтра высохнет? – спросила я, кропотливо разбирая после обеда набранные страницы.

– Нет, его еще надо помыть, – ответил он и исчез.

Л. сдерживал гнев. Когда дверь закрылась, я заметила, что Л. побелел от ярости, поскольку Ральф ускользнул, оставив его убираться в одиночку. Извинись он, все было бы не так плохо, но просто улизнуть, как пристыженный школьник, возмутительно, и я тоже вышла из себя. Л. весь день работал, а сейчас уже целый час трудится на холоде в саду.

Все наши прошлые претензии соединились воедино и свелись к тому, что Ральф ленив, несамостоятелен, то трудолюбив, то вял, непредприимчив, весь истерзан Литтоном, неблагодарен и к тому же не имеет собственного мнения – старая история, которую так часто можно услышать от жертв древнего змия[722], но это серьезно умаляет его достоинства как партнера в предприятии. Стоит ли поменять план? Расстаться с Ральфом? Может, нанять работящую женщину? Подозреваю, что эта работа не под силу образованному и энергичному молодому человеку, но я готова проявить снисхождение.

6 февраля, понедельник.

Как же резво пишет Клайв Белл! Я только что прочла его статью[723] и теперь вижу, насколько бы пришлось сократить мои предложения, дабы они шли в такт с его.

Миссис Мэннинг-Сандерс – коротковолосая, широкоскулая женщина в бархатном платье, пухленькая, рыжеволосая, с широко расставленными щенячьими карими глазами. Она нам понравилась. Но Ральфу явно претит, что она родом с Фицрой-стрит[724] – это одно из его правил по жизни, хотя, видит Бог, этот угловатый деревянный брусок промолчал. Миссис М-С была у нас в гостях с 17:00 до 19:15.

14 февраля, вторник.