В конце концов, задыхаясь и вспотев, они дошли до окопа неполного профиля с накатом из бревен, которому еще только предстояло превратиться в землянку.

Люди, работающие в темноте, встали на звук твердого голоса Нового. В короткой речи он объяснил, кто он и зачем прибыл.

Но не закончил.

Потому что все вокруг завыло, ужасно загрохотало, посыпались комья замерзшей земли и снега, град осколков от снарядов всех калибров. Люди бросились на дно окопа, напряженно дыша в снег, который ледяным холодом сковывал тело, вжимались в него, ожидая конца этого ада.

И наконец сумерки взорвались дождем частых выстрелов.

– Атакуют! – полетело по траншее, словно искра вдоль фитиля.

Окоп в подразделении, в котором командиром был Новый, сразу вскипел хаотической стрельбой, а сам он уже с автоматом в руке напрасно пытался сориентироваться в ситуации, но вот уже затарахтели два «максима».

– Ракеты!

Снова взлетели красные звезды сигнальных выстрелов. Настойчивым языком умирающих в поднебесье огней они требовали поддержки артиллерии.

– Наверное, не видят – такая метель, что за два шага ничего не видно, – сказал Жита, выдувая снег из ствола немецкого «шмайсера». Он еще ни разу не выстрелил, потому что предпочитал бить наверняка.

Где-то взорвалась пара ручных гранат.

– Идут! Гранаты где?

У Житы был под рукой целый ящик. Их передавали по цепочке, из рук в руки. Воздух загудел и наполнился резким свистом и шипением пуль. Один «максим» умолк, словно подавился, тявкнул еще раз и замолчал. Новый повернулся к солдатам.

– Похоже, подходят, – сказал он. Голос у него был низкий и ровный.

И уже снег вдали закишел черными тенями, хаотичная стрельба стала более четкой и плотной. Единственный пулемет, уже не щадя боеприпасов, лупил в подвижную темноту сериями. «Шмайсер» Житы присоединился к общему хору резким, быстрым треском. Густо сыпались горячие гильзы. Там, где они падали, снег таял, образуя темные ямки.

Немцы залегли. Постепенно напряжение проходило. Огонь становился более редким и вместе с тем не таким нервным. «Максим», который заело при заряжании, наконец-то заработал. Подступы опустели. Немцы отступали в темноту. Только черные неподвижные пятна густо лежали здесь и там на белых дюнах.

Впереди солдаты краткими перебежками достигли окопа, раз и другой хлопнули взрывы ручных гранат, но скоро и там повисла тишина. Новый послал капрала узнать, что там происходит. По пути Жита встретил людей: они вели двух пленных.

Действительно, это были эсэсовцы из дивизии «Grossdeutschland»[128].

Капрал Жита терпеть их не мог.

– Ах, мерзавцы! – сказал он, а когда они спустились по склону пригорка, посветил фонариком.

Две белые фигуры в длинных защитных капюшонах остановились с наполовину поднятыми руками.

– Подлецы! Это все из-за них!

Кулак Житы мелькнул в темноте. Высокий немец, получивший удар в лицо, охнул и упал в высокий снег, откуда начал неуклюже и неохотно выбираться. Жита ударил во второй раз, как молотом, уверенно держась на ногах, замахнулся и выбросил вперед большой кулак. Другого ударил наотмашь, под дых.

– Капрал, – раздался сзади резкий голос.

Жита не слышал. Опьяненный огромной, священной, красной злостью, он бил фрица в морду.

– Капрал! – раздалось во второй раз, но так, что Жита отрезвел.

Новый стоял в голубом свете поблекшего фонаря и сверкал белками глаз.

– Это позор! Бить безоружных – это подлость. Пожалуйста, проводите их на другой берег, в ту избу, возле которой мы проходили.

Он назначил охранника.

– Сейчас я туда приду. А с вами я хотел бы поговорить, – обратился он к Жите.

Капрал погрозил тяжелым разбитым кулаком в сторону уходящих немцев. Не так легко было погасить в себе злость.

– Почему вы их били?

Жита переступил с ноги на ногу. Оба они стояли, укрытые от ветра низким, но крутым склоном пригорка. Воцарилась тишина. Капрал смотрел офицеру под ноги и молчал.

– Ну?

– Многое я мог бы рассказать… – Жита поднял голову и с отчаянием крикнул ему в лицо: – Жену мою убили и ребенка. И все.

Поручик не дрогнул.

– Мстить надо, – сказал он, – но не так, не так…

– Это я понимаю, поручик. Но эти большие красные рожи, и эти квадратные шлемы, и квадратные головы – лупил бы их и лупил, и бил бы в эти мерзкие морды, пока меня или их кровь не зальет…

Поручик слегка пошевелился.

– Молчите, капрал, я запрещаю вам издеваться над пленными. Если это повторится, будете наказаны. Понятно?

– Так точно, поручик, – пробормотал Жита.

– Так-то!

Новый повернулся и исчез в ночи. Жита поднял руку к лицу и осмотрел пальцы – костяшки были исцарапаны, разбиты. И словно волна удовлетворения прокатилась по его телу. Внезапно на мрачно-белом фоне снежного холма показалось пустое пространство, торчавшая из еще пахнущего копотью пожарища печная труба, угли сожженного забора, одинокий раздутый труп коровы и синий дымок, который летал над всем этим, кружась медленно, медленно…

– Пся крев! – выругался Жита.

Ненависть была сильнее его; выплеснутая в вихре борьбы, она поднималась откуда-то снизу и опять заполняла его сердце.

Поручик обошел по траншеям почти весь фронт плацдарма, послал несколько человек на другой берег за боеприпасами и вернулся в землянку. Здесь он долгое время прислушивался, но, слыша только шум и шелест ветра, приказал сержанту Мигасу в случае необходимости его вызвать и пошел через реку к избе на переправе.

Маленький покосившийся домик стоял в темноте, так удачно закрытый кольцом холмов, все более низких по мере приближения к Висле, что уцелел в суматохе и кутерьме войны. По дороге поручик встретил Житу, который побывал уже на другом берегу, чтобы связаться со службой связи.

– Идите со мной, Жита, – сказал Новый. – Умеете красиво писать?

– Да, умею… поручик… – буркнул капрал и двинулся вслед за офицером.

Перед избой стоял часовой. Поручик как бы заколебался, но тут же толкнул дверь и вошел внутрь.

Окна были завешаны тряпками. Оба немца, уже освободившись от больших белых маскхалатов, сидели в своих зеленых мундирах на земле в углу. Ефрейтор Вильга подбрасывал в большую печь сырые поленья, которые дымились и шипели, не давая настоящего пламени.

Поручик осмотрелся, увидел стол с горевшей на нем маленькой керосиновой лампой без стекла и уселся на придвинутом низком чурбаке. Затем позвал Вильгу и Житу, и начался допрос пленных.