А вообще, в жизни надо быть ко всему готовой. Чтобы когда возникнет жизненная необходимость заглянуть в эти окошки – ты бы уже знал как. А не будешь знать как – будешь дура. Не «как дура», а именно дура. Нельзя быть «как дурой». Ты – или дура, или нет. Это мне мама объяснила. И сказала, что она – дура. Лично я так не считаю. Но маме, вероятно, виднее. В ней же куда больше понапихано уже этой эмпирики, чем во мне. Маме уже целых тридцать три! И значит, её опыт на тридцать лет старше меня. И моего опыта.

Об этом обо всём я размышляю, присев на крышку унитаза в туалете. Я всегда стараюсь очень внимательно и сосредоточено подслушивать мамины разговоры с овощами, банками, крышками, мясорубками, тёрками и консервными ключами, но у меня это всё время не получается. Сколько я себя ни заставляю! Я опускаю крышку унитаза, сажусь на неё и нахмуриваю лицо. Потому что с нахмуренным лицом проще сосредоточиться. Когда мама и папа видят моё нахмуренное и сосредоточенное лицо – они всегда смеются. И говорят, что я похожа на Яковлева из «Иван Васильевич меняет профессию», но не тогда, когда Яковлев – Иоанн Грозный, а когда Яковлев – Бунша. Это какая-то их, взрослая, неизвестная мне пока эмпирика. И я ещё не решила, обидно быть похожей на Яковлева или не очень. В любом случае, когда ты один сидишь на крышке унитаза в туалете – это всё равно. Потому что тебя никто не видит. А когда тебя никто не видит – можно быть собой. Как мама на кухне во время консервирования. Быть собой – это быть таким, каков ты на самом деле.

Мне очень хочется узнать, какая мама на самом деле. Она такая – в одиночестве, во время консервирования на кухне. Поэтому я не иду в комнату, а иду в туалет. Тихонечко туда проскальзываю, оставив дверь чуть-чуть приоткрытой. Опускаю крышку унитаза, сажусь, нахмуриваюсь и сосредоточенно прислушиваюсь к тому, что мама делает и говорит на кухне. Но!

Это ужасное «но!»

Несмотря на то, что я внимательно и нахмуренно сосредотачиваюсь, ровно через не знаю какое время я обнаруживаю себя в джунглях, охотящейся на льва. На льва, который живёт на полу в туалете. В джунглях. В смысле, он живёт и там и там. То есть пол туалета иногда становится джунглями. Интересно, а настоящие джунгли хоть иногда становятся полом туалета?..

Я так пересосредотачиваюсь с мамы на охоту в джунглях, что совсем не слышу, что мама делает и говорит на кухне. Потому что джунгли – это очень далеко от кухни. Хотя для того, чтобы попасть в джунгли, надо всего лишь проскользнуть в туалет, сесть на опущенную крышку унитаза и сосредоточиться на подслушивании мамы, которая на кухне – сама с собой, и значит, такая, какая она на самом деле.

Всё это не то чтобы слишком сложно. Просто этого всего слишком много. И буквально через не знаю какое время мама заходит в туалет и смеётся.

– Опять ты где-то летаешь?!

Когда мама ловит меня за охотой в джунглях туалета, она называет меня «страшный-страшный зверь Ромашка!». И получается, что узнать, какая мама на самом деле, вроде хотела я, а узнать, какая я на самом деле – удаётся ей. Наверное, всё это снова связано с этой их эмпирикой. Или, проще говоря, опытом.

Лев, живущий в туалете, подслушивает мамино «страшный-страшный зверь Ромашка!» и совсем меня не боится. Потому что страшный-страшный зверь Ромашка – это оксюморон. Хитрый лев говорит это слово, а я не знаю, что это такое.

Однажды папа прочитал мне рассказ собаки. То есть – рассказ Марка Твена, который назывался «Рассказ собаки». В этом рассказе собаки была такая собака, которая подслушивала и запоминала слова, а объяснения им придумывала произвольно. Это было в первый день папиного чтения. И показалось мне забавным. Собака первого дня папиного чтения из рассказа Марка Твена «Рассказ собаки» мне очень понравилась. Она, эта собака первого дня рассказа, была очень похожа на мою маму. Мама тоже любила быть в компании самой умной и щеголять чем-то, что не совсем понимала, но мама тоже была правильная и добрая, как собака первого дня папиного чтения. И в первый день я представила себя щенком той собаки, потому что я же мамина дочка. И я тоже решила придумывать свои собственные объяснения всем этим эмпирикам и оксюморонам, используя подсказанное в рассказе слово «синоним». Например: оксюморон – это синоним «сладкого перца». Папа смеялся этому моему придуманному объяснению. А посмеявшись, сказал, что синоним – это одно слово. Ну и я тут же перепридумала, что оксюморон – это синоним одного слова. Папа смеялся ещё больше.

А когда папа читал мне рассказ Марка Твена «Рассказ собаки» второй день – я умерла. Потому что я уже настолько вжилась в щеночка, что: выросла; меня продали в другой дом; я спасла ребёнка тех людей, которым меня продали, спасла, потому что мама учила меня всегда спасать людей; хозяин тростью перебил мне лапу за то, что я спасла его ребёнка; я пряталась на чердаке, погибая от голода, жажды и недоумения; потом я царила на кухне и в гостиной во время рассказов о моём подвиге; и я была в той лаборатории, когда хозяин, чьего ребёнка я спасла, убил моего сыночка ради открытия на благо всего человечества; я закапывала вместе со слугой своего убитого сыночка, потому что думала, что он взойдёт из ямки, как цветочек; слуга сказал мне: «Эх, бедная ты псина… Ты-то спасла его ребёнка…»[5]; а когда я поняла, что мой убитый человеком на благо страждущего человечества щеночек не взойдёт, как цветок, – я умерла.

Ночью после чтения второго дня у меня поднялась температура и упало давление. Про «упало давление» – это я потом узнала, когда доктора это моё давление откуда-то там подняли. Потому что я долго перед сном плакала – тихо, в подушку, – а потом умерла. Но моя мама про это как-то почувствовала и подошла потрогать меня в моей кроватке. Я была сильно горячая, и мама с папой повезли меня на Слободку. Там доктора им и сказали, что я в каком-то коллапсе.

Когда подняли моё давление, я стала думать, что я – звезда. Потому что папа раньше с друзьями за кухонным столом говорили про коллапс звезды. Это что-то из физики. Физика – это такая наука.

Врачи потом спрашивали у мамы, что такое со мной было. Мама сказала, что ничего со мной не было. Врачи были упрямые и не отставали. И заставили маму в подробностях вспомнить весь день перед коллапсом. Но ничего необычного в том дне не нашли. Когда мама вышла в туалет, ко мне в палату проскользнул врач и стал задавать мне вопросы про что со мной было, не падала ли я и не бил ли меня кто-нибудь. Чтобы врача не мучили вопросы, я ему честно сказала, что мне прочитали сказку. То есть не сказку, а рассказ. И что после этого рассказа я умерла. Врач не поверил. Но когда нас с мамой выписывали, врач порекомендовал маме сводить меня к психиатру. Психиатр – это такой врач, который знает, почему у вас с головой не всё в порядке. При чём здесь голова? В любом случае, психиатр успокоил маму, сказав, что у меня с головой всё в порядке. И прописал мне глюконат кальция. В таблетках. Глюконат кальция в таблетках похож на мел. По цвету и вкусу. Не знаю, чем мел мог помочь моей голове, будь с ней что-то не в порядке.