…уважающий себя индийский джентльмен не войдет в купе, отведенное для европейцев, или в купе для дам. Даже усвоив европейские манеры и привычки, он не стыдится того, что он индиец, и не пренебрегает расой, к которой принадлежит.

X. Хардлис «Индийскому джентльмену. Наставление по этикету».

Краска гнева залила ее лицо. Нет, не следует читать старые книги. Гнев, который они возбуждают, вовсе не стар. Свежий гнев, полон огня. Конечно, этот придурок Хардлис давно сгнил. Отыскать бы его потомков, вытрясти из них душу. Но сын за отца не отвечает, попыталась она себя урезонить. Не отвечает, а краденым и награбленным пользуется?

* * *

Саи прислушивается к разговору Нони с библиотекаршей. Речь о «Преступлении и наказании».

— Смешанные чувства, знаете ли… Потрясена, да… но только наполовину. И наполовину… — «Смущена? Возмущена?» — гадает Нони. — Эти христианские идеи покаяния да прощения… Они взваливают всю тяжесть вины на жертву! Если последствия преступления неизгладимы, то как можно прощать грех? Система выгодна преступнику, причем за счет праведника. Твори что вздумается, развлекайся за чужой счет, а потом быстренько попросил прощения — и свеж как огурчик! А жертва должна нести тяжесть последствий преступления и, сверх того, тяжесть прощения. Кому ж не захочется грешить после этого. Знаешь волшебное словечко «извините» — и выпускай его на ветер, как воробушка.

Библиотекарша — невестка докторши из Калимпонга — отвечает:

— У нас, у индусов, система совершеннее. Получаешь по заслугам и ни от чего не можешь отречься. Да и боги наши на богов похожи, так ведь? Взять хоть Раджа-Рани. Не то что эти голодранцы, Иисус да Будда…

— Но мы тоже изворачиваемся как можем! Нет, говорим, не в эту жизнь, лучше в следующую…

Саи не выдерживает:

— Хуже всего считать, что бедные голодают из-за своих грехов в прошлые жизни…

А главное — полная беспомощность. Несправедливость неустранима. Правосудие слепо. Оно может покарать бедолагу, укравшего курицу, но крупные преступления махровых мерзавцев остаются безнаказанными при всей очевидности, потому что тронь преступника — и закачаются основы так называемой цивилизации, ее «незыблемые столпы». Никакая религия и никакое правительство не накажут виновных ни в чудовищных сделках между нациями, ни в тихих, без свидетелей, преступлениях между двумя индивидами.

* * *

Беседу заглушил уличный шум. Опять демонстрация.

— О чем они? — спрашивает Нони. — На непальском кричат.

Подходят к окну. Молодые энтузиасты с плакатами.

— Опять гурка, наверное.

— Но что вопят?

— Они вопят не для того, чтобы их кто-то понял. Их цель — шуметь погромче, тамаша, — просвещает Лола.

— Да, они шляются туда-сюда, то одни, то другие, — соглашается библиотекарша. — Несколько дегенератов начинают, сбегается куча бездельников — и вот тебе свободное волеизъявление.

* * *

Дядюшка Потти погрузил спиртное в джип. Отец Бути отрывается от полок со всяким мистицизмом.

— Закусим здесь?

Прошли в обеденный зал, но обедом не пахнет. Выбежал управляющий.

— Извините, уважаемые. У нас проблемы с наличностью, вынуждены временно закрыться. Работать все труднее.

Он улыбается группе иностранцев.

— На экскурсию, господа? Не забудьте посетить монастырь Гум. У нас и раджи останавливались… раджа Куч-Бехара, раджи Бердвана, Пурниа…

— Вы теперь и туристов пускаете?

Джимхана сдает помещения постояльцам, чтобы поддержать клуб.

— А проку-то с них! Перепуганы, с перепугу жмутся, экономят… Вот гляньте, — он тычет пальцем в открытку, которую кто-то из группы положил на стойку для отправки: — «Отличный обед всего за четыре с половиной доллара. Самая дешевая страна! Здесь очень интересно, но хочется домой. Мы никогда не были привередами, но дезодорантов, извините, не хватает…» Эти туристы, кстати, последние. Беспорядки отпугивают.

В этом обеденном зале клуба Джимхана, в одном из дальних углов, под ветвистыми оленьими рогами и поеденной молью шкурой, произошла последняя встреча судьи с его единственным другом Бозе.

Последняя их встреча. Последний раз, когда судья вывел автомобиль за ворота Чо-Ойю.

Они не виделись тридцать три года.

* * *

Бозе поднял бокал.

— За старые времена. — Выпил. — О-о-о… Материнское молоко…

Он выставил привезенную по случаю бутылку «талискера». Инициатор свидания тоже он. Встреча состоялась за месяц до прибытия Саи в Калимпонг. Бозе написал судье, что остановится в Джимхана. Почему судья согласился на этот контакт? В тщетной надежде усыпить память? Из любопытства? Себя он убедил, что если не поедет в Джимхана, то Бозе навестит его в Чо-Ойю.

* * *

— Гор таких, как у нас, конечно, нигде в мире не отыщешь, — говорит Бозе. — Ты на Сандак-Фу не поднимался? Мики попробовал. Помнишь Мики? Идиот, надел новые ботинки, а когда вернулся на базу — все ноги в пузырях. А жена его, Миту — помнишь? Шикарная девица, бодрая такая… — та гавайские чаппали напялила.

Помнишь Дикки? Твидовый костюм, трубку сосал, пижонил… всё английским лордом… «О-о-о, морозный иней!..» Родил сына-идиота и не смог этого снести. Застрелился…

Субраманиум, помнишь? Жена такая, коротышка квадратная, четыре на четыре. Утешился с секретаршей-англичанкой. Жена вышвырнула его из дому и прибрала все денежки. Вместе с деньгами испарилась и англичанка. Другого нашла…

Бозе распахнул рот, оглушительно расхохотался. Перепуганный зубной протез сделал попытку выскочить из столь шумного рта. Бозе дернул головой, поймал беглеца, захлопнул его в скользкой темнице. Фокус с протезом не произвел на судью слишком угнетающего впечатления, так как он впал в прострацию еще до начала их встречи. Шикарное зрелище! Два старых сморчка в углу под пятнами протечек, под обмякшим чучелом медведя с торчащей из него набивкой. В медведе жили осы, мех жрали несколько видов моли; одураченные клещи заползали в шкуру чучела в надежде насосаться горячей крови и подыхали с голоду. Над камином вместо парадного портрета королевы или короля повис еще один сморчок: тощий, с выпирающими ребрами Ганди — чтобы отбить аппетит и испортить настроение, подумал судья.

Когда-то, оставляя за собой много миль, прибывали сюда задубевшие плантаторы с упакованными в багаже фраками, чтобы насладиться томатным супом, побренчать ложками-вилками, пройтись в танце на фоне трофеев жестокой и кровавой охоты. В гостевых книгах, хранящихся в библиотеке, каллиграфическим почерком зарегистрированы акты резни и разбоя. Сотня махасир из Теесты ровно сорок лет назад. Твен застрелил тринадцать тигров между Калькуттой и Даржилингом. Но на мышей никто не охотился, и беседа двух уважаемых джентльменов протекала под шуршание их когтей и скрипение прогрызаемых досок пола.