— Помнишь, как мы покупали тебе сюртук в Лондоне? Помнишь, что на тебе было? Да, видок у тебя был… Настоящий гоу валлах. Помнишь, как ты вместо Джилли говорил Джигли? Помнишь? Ха-ха-ха…

Сердце судьи наполнилось ожесточением. Да как он смеет? Для этого он приехал сюда, путь неблизкий… Унизить судью, поднять самоуважение?

— А Гранчестер помнишь?.. Мед-то они к чаю подадут?

Он и Бозе на пароходе, отдельно друг от друга, отдельно от других, чтобы не оскорбить прикосновением темной кожи…

Судья подзывает официанта. Скорее бы ужин, скорее отделаться от этого… Он вспоминает ждущую его Шамку.

Она сидит у окна, смотрит в сторону ворот, хвост поджат, уши слегка пошевеливаются.

Он вернется и поднимет палку.

— Бросаю? Поймаешь? Бросаю!

Да, да, да, бросай, бросай! Она подпрыгнет и поймает, скорей, скорей, скорей!

* * *

Судья игнорировал Бозе, не смотрел на него, но тот все ускорял скороговорку, болтал самозабвенно, взахлеб.

Он тоже служил, как слышал судья, и с группой коллег возбудил судебный процесс с целью повысить пенсию до уровня белых служащих гражданской службы. Процесс они проиграли, и Бозе упал духом.

Письма Бозе, отстуканные на портативной «Оливетти», судья игнорировал, в процесс не вмешивался. Он уже научился цинизму. Он не хотел, чтобы Бозе эксплуатировал его наивность, смешивал ее со своей. Наивность оказалась наследственной. Судья слышал, что сын тоже затеял процесс — против «Шелл ойл» — и тоже проиграл. Сын полагал, что новое время принесло новые правила игры. И ошибся. Новое время что-то припудрило, подрумянило, но в сути ничего не изменило.

— Жизнь в Индии дешевле, — аргумент ответчика.

А если они захотят провести каникулы во Франции? Или купить бутылку-другую в дьюти-фри? Послать детей в колледж в США? Если им платят меньше, то как сможет Индия вырваться из бедности? Как индийцы смогут жить так же, как живут на Западе? Бозе не мог переносить этих противоречий.

Но большие деньги сыпались из противоречий, из расщелин между нациями. Большие деньги можно было добыть, лишь сталкивая нации лбами. И в кошели сыпались золотые искры. Придавить Третий мир, не дать ему подняться! Не дать Бозе и его сыну влезть выше установленной планки! Англичане отбыли, но мир остался колониальным.

* * *

Над ними смеялись в Англии, но над ними смеялись и дома. Ха, вообразили, что они лучше других! И получили по носу. Не высовывайтесь!

Судья сжимал губы, а Бозе все расходился:

— Лучшие дни жизни! Помнишь? Лодка, «Кингз», «Троица», Бог мой!.. Что потом? Ага, «Корпус Кристи»… Нет-нет, все перепутал. Сначала «Троица», потом «Сент-Джон»… Нет, сначала «Клер», потом «Троица», потом что-то женское… «Примула»? «Примула»!

Судья не вытерпел.

— Нет, вовсе не так, — услышал он свой скрипучий голос. — Сначала «Троица», потом «Клер».

— Ну что ты! «Кингз», «Корпус Кристи», «Клер», потом «Сент-Джон»… С памятью у тебя, брат…

— Это тебя память подводит!

Бозе лихорадочно рылся в памяти… Общие воспоминания… Что-то объединяющее…

— Нет-нет-нет! «Кингз»! «Троица»! — Он припечатал бокал к столу. — «Иисус», «Клер», Гонвиль, а потом чай в Гранчестере.

Судья не мог далее терпеть этой бестолковщины. Он поднял руку и, загибая пальцы, провозгласил:

— Первое — «Сент-Джон»!

Второе — «Троица»!

Третье — «Клер»!

Четвертое — «Кингз»!

Бозе затих. Ему, кажется, полегчало.

— Может, все-таки закажем ужин, наконец? — спросил судья.

* * *

Но Бозе сменил пластинку. Еще одна интересующая его тема: есть ли светлые пятна в проклятом прошлом? Он уже изрядно пьян, глаза плавают, слезятся.

— Ублюдки! — бросает он желчно. — Какие они все-таки ублюдки, эти белые! Они в ответе за все преступления века!

Молчание.

— Хорошо хоть смотались подобру-поздорову, слава Богу…

Судья не разжимает губ.

— Не то что в Африке — там они все еще гадят повсюду…

Неодобрительное, осуждающее молчание.

— Все равно они даже издали влияют, гады…

На скулах судьи играют желваки, кулаки сжимаются и разжимаются, сжимаются и разжимаются…

— Ну конечно, был от них и какой-то прок…

…сжимаются и разжимаются, сжимаются и разжимаются…

И тут судью прорвало:

— Да! Да! Гады они, гады. И мы были частью той же проблемы, как и частью ее решения.

И сразу:

— Официант!

Официант!

Официант!

ОФИЦИАНТ!!!

— Может, за курицей гоняется. Гостей-то никого, — вяло шепчет Бозе.

* * *

Судья врывается в кухню. Два зеленых перца в жестяной миске на деревянной стойке с гравировкой: «Лучший картофель выставки 1933 года».

Ничего больше.

И никого.

Он подошел к портье.

— В кухне никого.

Портье с трудом разлепляет веки.

— Уже поздно, сэр. Рядом «Гленари». У них богатый выбор в ресторане и в баре, сэр.

— Мы сюда пришли поужинать. Мне что, жаловаться администрации?

Портье прошаркал куда-то в глубины, извлек официанта. Официант подошел к столу, отскабливая от синей куртки присохшую чечевицу. Чечевица отвалилась, оставив желтое пятно. Официант не выспался. Жил и работал он по законам социализма, не обращая особого внимания на зарвавшихся толстосумов, вечно желавших чего-то нереального. Внимательного и вежливого обслуживания, к примеру.

— Жареная баранья лопатка под мятным соусом! — повелительно бросил судья. — Баранина не жесткая?

— Да откуда ж ей взяться, нежесткой-то? — презрительно пробубнил официант.

— Томатный суп?

Официант задумался, да так из задумчивости и не выбрался. Выждав минуту, Бозе решился разбудить честного труженика:

— Тефтели? Котлеты?

— О нет, откуда… — нагло усмехнулся официант.

— А что есть?

— Баранина-карри-баранина-пулао-овощи-карри-овощи-пулао…

— Но вы сказали, что баранина жесткая.

— Сказал, и точно ведь сказал уже.

* * *

Подали наконец.

Бозе все никак не уймется:

— Только что нашел нового повара. Старый Шеру протянул ноги. Сорок лет отработал. Новый ничего не умеет, зато и дешевый. Я нашел кулинарную книгу и продиктовал ему оттуда на бенгали. Все просто. Красный соус и белый соус. Белый к рыбе, красный к мясу.