Павел разрывался на части. Приходилось допоздна задерживаться на работе: начальство требовало интенсивнее заниматься радиоактивной тематикой, а собственные устремления заставляли все большее внимание уделять разработкам, связанным с алмазами и их уникальными свойствами. Когда большинство сотрудников уже уходило, он оставался, просматривал полученные материалы, работал с приборами, рассчитывал. И давил в себе стремление поскорее бросить все эти дела и мчаться домой, к Нюточке.

Он прикипел душой к этому живому розовому комочку. Когда на него падал взгляд еще мутных глазенок, он читал в нем любовь и мудрость, какую-то неземную мудрость, принесенную Нюточкой из других миров, мудрость, которая — он знал это наверняка — исчезнет потом, когда окрепнут ее связи с Землей. Но любовь останется. Прибежав с работы и наскоро поужинав, он садился рядом с кроваткой и неотрывно смотрел на спящую девочку. Через день-другой после его возвращения Нина Артемьевна позволила ему взять ребенка на руки, предупредив, чтобы придерживал головку, потом доверила подержать рожок во время кормления, наконец, самостоятельно перепеленать девочку. Он очень старался, но, хотя знал по книжкам, как это надо делать, и неоднократно наблюдал за Ниной Артемьевной, в первый раз вышло не очень хорошо. Получился скорее узелок — и самое досадное, что узелок этот тут же развязался, как только он стал перекладывать Нюточку в кроватку. Нина Артемьевна покачала головой и перепеленала сама, обращая внимание Павла на каждое движение. Он старательно все запоминал и вскоре справлялся не хуже самой Нины Артемьевны, правда медленнее. Иногда строгая няня доверяла ему приготовить девочку к ночному сну, и он ходил с Нюточкой по детской, напевая ей всякие песенки, пока Нина Артемьевна не забирала у него девочку, ворча, что он ее слишком уж приучает к рукам. Если он с работы успевал к купанию, то непременно в нем участвовал, придерживал головку, вынимал из ванночки и держал малышку, а Нина Артемьевна вытирала ее. По выходным он укладывал закутанную в теплое одеяльце девочку в коляску и часами гулял с ней по заснеженному городу. Он показывал ей дома, деревья, каналы, мосты, шепотом, чтобы не приняли за сумасшедшего, рассказывал про них. Нюточка, если не спала, смотрела на него. Он не сомневался, что она все понимает, хотя и знал, что этого не может быть.

Через две недели она стала держать головку и фиксировать взгляд. Павел был на седьмом небе от счастья.

Очень скоро он заметил, что все его занятия с Нюточкой не только не утомляют его, но наоборот, снимают ту усталость, с которой он приходил с работы. Он стал проводить с ребенком все свободное время, разве что, уже лежа в постели, позволял себе несколько минут почитать книжку или журнал. Телевизор в доме не включался вовсе.

Ада после того своего приступа стала появляться все реже и реже. Поняв, что здесь справляются и без нее, она, как показалось Павлу, испытала облегчение. Пару раз заглядывала Лидия Тарасовна. Поумилявшись немного девочкой, она выходила из детской и, верная себе, устраивала выволочки Павлу или Нине Артемьевне — повод всегда находился. В ее присутствии у всех портилось настроение, и Павел был доволен, что мать не слишком рвалась к активному исполнению роли бабушки.

Он с головой уходил в дела — и на работе, и дома, с доченькой. Это притупляло, а иногда и вовсе заглушало боль, глубоко засевшую в нем и особенно терзавшую его ночами. У этой боли было имя: Таня.

Она запретила ему появляться в Старой Руссе, сказала, что домой приедет сама. Он с тревогой ждал ее возвращения. Двадцать второго марта. Накануне он позвонил Аде и попросил, чтобы Нина Артемьевна с Нюточкой дня два-три пожили у нее. Он страшно боялся возможной реакции ребенка на появление мамы. Ада посовещалась с Николаем Николаевичем и через некоторое время перезвонила. Да, они согласны и ждут. Павел погрузил в «Жигули» няню с девочкой и с вещичками и отвез их в дом Захаржевских, неподалеку от Московского проспекта.

— Мы освободили вам комнату Всеволода Ивановича, — сказала, встречая их, Ада. — Она тихая. Бывшая Танечкина комната, конечно, удобней, но сейчас в ней живет Никита.

Ник. У Павла к горлу подступила тошнота. Он совсем, начисто забыл, что эта скотина, Танин братец, хорошо получив по морде в Вене и в Москве, вернулся в родительский дом. Вот черт! Лучше было бы с отцом договориться… Но переигрывать уже поздно.

— Он дома? — как бы между прочим спросил Павел.

— Он дома почти не бывает. Работа, компании… И то слава Богу.

— Я буду звонить и постараюсь вас забрать поскорее, — сказал Павел Нине Артемьевне.

— Не торопитесь, — посмотрев на него, сказала Нина Артемьевна. Они явно думали об одном и том же.

Дома было пусто. Павел повесил пальто, пошел на кухню, достал что-то из холодильника, пожевал, не ощущая вкуса, зашел в кабинет, сел за стол, взял книжку, раскрыл. Буквы плыли, прыгали, не складываясь в слова. Он перебрался в гостиную, зажег торшер, сел в кресло. Встал, поставил книгу на полку, взял другую. Тишина давила, отдавалась мучительным звоном в ушах. Он включил телевизор.

Там дорогому Леониду Ильичу вручали очередной орден. Старик стоял, словно статуя, созданная скульптором-сюрреалистом с лютого похмелья. Его застывшее лицо было бессмысленным, шевелились лишь знаменитые брови.

Павел выключил телевизор, постоял у окна и направился в детскую. Не зажигая света, он долго стоял у пустой кроватки, потом придвинул табуретку, сел.

— Спи, зайчик мой, — сказал он матрасику, пеленке, подушке. — Спи. Все будет хорошо.

И отвернулся, чтобы Нюточка не видела его слез.

Двадцать второго Таня не приехала. Двадцать третьего тоже. Двадцать четвертого Павел, с трудом отпросившись с работы, помчался на автовокзал. На утренний автобус он опоздал, дневной же, как ему сообщили, был отменен в связи с малым пассажиропотоком. Павел поехал на Московский вокзал и, отстояв недлинную, но очень медленную очередь, взял билет на вечерний поезд. Плацкарт, верхняя боковушка. Ему было все равно.

Домой возвращаться не хотелось. Он поехал к Захаржевским, надеясь отогреться душой возле Нюточки. Еще на площадке он услышал ее требовательный плач. Мокренькая или есть хочет. Он позвонил, и дверь тут же открылась. В проеме стоял ухмыляющийся Ник в большой волчьей шапке и дубленке.

— Ба, отец семейства! Сколько лет, сколько зим! — Он протянул руку.

Павел недоуменно посмотрел на эту руку, на тощее, хищное лицо Ника, развернулся и побежал по лестнице, вниз. В спину ему несся хохот Ника и его торжествующий голос:

— Ну что, Поль, жизнь прекрасна? А ведь предупреждали…

Он час мерз под аркой соседнего дома, куря сигарету за сигаретой и неотрывно глядя на подъезд Захаржевских. Терпение его было вознаграждено: из дверей показалась Нина Артемьевна с коляской. Он подбежал к ней, взял у нее коляску и пошел кругами по скверу, не сводя взгляда с дочери, разговаривая с нею. Нюточка сладко зевнула, из ротика вывалилась пустышка. Девочка зачмокала губами. Павел остановился, вставил пустышку обратно, улыбнулся и подмигнул спящей девочке. Он посмотрел вверх, на окна Адиной квартиры.