Здесь, признаюсь, как последний сопляк, я позволял себе раскиснуть и потужить по юности — убийственной и коварной, что ходит по краю лезвия и срыгивает кровью.

И достаточно хорошо знает, что такое черное и белое.

…Вставляя ключ в замочную скважину, я взглянул на взволнованное лицо Елизаветы.

Она стояла, как девочка, которую впервые ведут знакомить с родителями.

Уперлась в грязную стену, крепко зажав в двух кулачках свой клетчатый чемоданчик. Теперь она полностью зависела от меня.

И эта зависимость, вероятно, не давала ей покоя.

На мгновение передо мной встала давняя картина, которую я пытался никогда не вспоминать: она на первом сиденье такси. Тугой пучок волос, длинная шея с впадинкой посередине и тусклый блеск бриллиантовых сережек, высокомерный равнодушный взгляд: «Имейте в виду — у меня мало времени!»

Я успокаивающе улыбнулся ей:

— Не пугайся — я здесь давно не убирал…

И открыл дверь.

На нас пахнуло пылью и застоявшимся воздухом непроветренной квартиры.

Сквозь щели в шторах на пол падали и дымились тяжелые от пыли солнечные лучи. Я испугался, что ей здесь не понравится, и потому сразу взялся за уборку.

Она бросилась помогать мне.

Как два бойца на фронте, мы яро начали отскребать с пола, подоконников и столов «мох веков», бросая друг другу короткие реплики, как хирурги на операции:

— Тряпки!

— Веник!

— Ведро!

— Это можно выбросить?

— Можно!

— А это?

— Конечно!

— Окна не открываются! Дай отвертку!

— Не лезь! Я сам!

— Это — ты, на той фотографии?

— Да, дай вытру!

— Сама! Лучше вынеси мусор…

Когда все засверкало, мы застыли.

Время замедлилось и остановилось.

Она устало опустилась на краешек стула.

Я подумал: что дальше? И снова засуетился.

Открыл шкафы, извлек некоторые вещи — халат, тапочки, белье, — подключил телефон, радио, проверил, работает ли телевизор.

Повел в ванную, показал, как включать воду, в кухне — где стоят чашки и кастрюли.

И с ужасом понял, что холодильник давно отключен и в доме нет ничего, кроме старой пачки чая.

Вот так гостеприимство!

— Я мигом!

Выскочил в ближайший супермаркет.

Нахватал там всего, что попало в руки.

Вышел с пакетом и опустился на скамью. Хотел дать ей время помыться и переодеться.

Но на самом деле почувствовал, как на меня накатило что-то похожее на «дежавю»: так я набирал продукты в тот день, который перевернул всю нашу жизнь.

Черт побери!

«Какая гадость…» Кажется, так она сказала тогда.

Я решительно направился к подъезду.

Умышленно позвонил в дверь, хотя с собой были ключи.

Она открыла.

Стояла на пороге, переодетая в халат, с мокрыми волосами, испуганно и устало смотрела на меня.

Через порог я протянул ей пакет с едой.

— Здесь на сегодня и на утро. Отдыхай. Спокойной ночи!

Она взяла пакет, прижала к себе, кивнула.

И я побежал вниз.

Ждать лифт под ее взглядом у меня не было никакого желания.

Покинул свою затонувшую лодку со странным ощущением, что отныне в ее заржавевшей середине неожиданно затикали часы, остановившиеся много лет назад.

* * *

На следующей неделе я категорично сообщил руководству факультета, что нашел себе замену, и написал заявление об увольнении.

Это было воспринято так, как будто я публично обнажил ягодицы и сделал неприличный жест в присутствии уважаемой экзаменационной комиссии. Ректор застыл, не донеся чашку чая до рта. Но и придя в себя, он еще несколько минут держал ее в руке, когда я сообщил, что вместо себя предлагаю управлять курсом Елизавете Тенецкой.

Теперь уже застыли все присутствующие на совещании. Затем заговорили вместе.

— Какая Тенецкая?…

— Та самая?…

— Так она же…

— Где ты ее выкопал?

— Шутит?

— Коней на переправе не меняют. Что мы скажем студентам?

И так далее.

Я подождал, пока схлынет первая волна, которая несла в себе множество разных оттенков, — удивление, любопытство, сомнение, ревность, отчаяние.

Мне пришлось объяснить, что Елизавета Тенецкая вернулась в город после пятилетнего пребывания за рубежом и любезно согласилась по моей просьбе принять у меня курс. Который, кстати, я уже набрал. И поэтому я не вижу никаких оснований обвинять меня в измене любимому факультету.

После долгого молчания ректор, все еще державший чашку у самого уха, наконец произнес с большими паузами между словами:

— Конечно… иметь такого преподавателя… для нас… честь… Но…

— Ну какие тут могут быть «но», Николай?! — быстро прервал его я. — Я уговаривал ее два часа! Конечно, преподавать здесь — для такого человека не фонтан! Мы просто должны использовать шанс! Ведь, уверен, у нее потом будут совсем другие планы. И тогда, — я свистнул, — ищи ветра в поле и локти грызи…

— Но… — продолжил свою мысль ректор, — ты сам знаешь, какие у нас тут зарплаты. И как все бьются за свои часы! Согласится ли?

Это был уже совсем другой разговор. О мизерных зарплатах я и сам знал.

Но возвращение к жизни надо же было с чего-то начинать! И я «выторговал» у Николая еще одну тысячу гривень к назначенным трем, а в качестве «бонуса» договорился, что моя личная аудитория, в которой я проводил занятия, останется за новым преподавателем. И, чтобы взять его еще «тепленьким», сразу же выложил на стол Лизины документы, которые вчера вырвал у нее с б`ольшим трудом, чем тот, который понадобился сейчас.

Ведь вчера она категорически отказалась второй раз входить в эту воду!

И я действительно потратил часа два, пока доказал, что сейчас другого места для нее не найти. Разве что в гардеробе Дома кино. Но она уперлась и сказала, что ей на все наплевать и гардероб ее вполне устраивает.

Тогда я пошел на опасный крайний прием и сказал, что гардеробщица вряд ли сможет вырваться за границу, чтобы заняться поисками Лики, ради которых мы здесь и собрались. И что у меня еще есть необычные планы, выполнить которые можно будет, только имея определенный статус.

Она притихла.

— Да, я дура. Извини.