Вопросы о роли моего отца в наших семейных отношениях мелькали на заднем плане повседневных мыслей, но их интенсивность усиливалась, пока плотину не прорвало и мой гнев не вылился наружу.

Это случилось в многолюдном книжном магазине. Я жила в Атланте, и мои родители приехали в город с гостевым визитом. Они остановились в соседнем отеле, и мы с отцом выкроили некоторое время наедине друг с другом под предлогом покупки книги, которую он бы читал в самолете на обратном пути.

«Почему ты всегда принимаешь ее сторону?»

Мой голос был наполнен гневом и прозвучал слишком громко для книжного магазина. Я определенно чувствовала на себе взгляды других посетителей, но не могла остановить чувства, которые давно подспудно копились. Я перечислила все случаи, когда он вставал на ее сторону и пренебрегал нашей дружбой, а потом разрыдалась прямо в центре магазина, повторяя снова и снова:

Почему ты не защитил меня?

Почему ты не защитил меня?

Мой отец долго молчал, а потом почти неслышно прошептал:

«Потому что мне было хуже».

У меня нет способа узнать, был ли мой отец прав в этом случае. Вероятно, мне следовало бы испытывать больше сочувствия к его душевным страданиям, но когда смысл сказанного дошел до меня, я испытала лишь очередную вспышку гнева, которая закончилась криком:

«Ты мог бы уйти от нее, но как насчет меня? Я была всего лишь ребенком!»

По мере взросления я ощущала, что с супружескими отношениями моих родителей что-то неладно, но конкретные подробности их взаимодействия оставались не в фокусе, как бывает со всеми детскими воспоминаниями. Так или иначе, разговоры на повышенных тонах доносились до меня лишь как невнятные вибрации из-за стены моей спальни, поскольку большую часть времени я проводила у себя в комнате за играми и чтением.

Много лет спустя я узнала, что мой отец однажды попытался уйти от матери. Он дошел до того, что собрал вещи в машину и усадил нас с сестрой на заднее сиденье. В то время я только начинала ходить, поэтому не помню, что могло привести моего типично сдержанного отца к столь смелому решению. Должно быть, моя мать совершила нечто ужасное, но я знаю лишь то, что мне сказали: мой отец долго сидел в загруженном автомобиле на подъездной дорожке, прежде чем принял решение ради своих дочерей. Лучше ненормальная мать, чем никакой матери.

Что касается его счастья…

В представлении, которое неизменно приходит мне на ум, мой отец сидит один в гостиной, газета аккуратно сложена на столике рядом с ним. В комнате тихо, и его плечи слегка сгорблены, руки лежат на коленях, пока он смотрит перед собой стеклянными глазами. Вероятно, он просто отдыхает, но я интерпретировала эти безмолвные часы, проведенные в поношенном кожаном кресле, как симптом глубокой скорби в результате безрадостного брака. Разумеется, это моя гипотеза, мой вымысел. К тому времени, когда я стала достаточно взрослой, чтобы понимать динамику отношений между зрелыми людьми, я переехала за тысячи миль от дома и не имела понятия о повседневной жизни моих родителей. Мне известно, что, когда мою мать впервые поместили в учреждение для людей с нарушением памяти, ее разместили в небольшой квартире и разрешили моему отцу жить вместе с ней. Вскоре после этого медсестра выяснила, что мать бьет моего отца, и он был вынужден съехать оттуда. Я так и не узнала, был ли это первый раз, когда она подняла руку на него, или просто впервые нашелся свидетель.

Разбирая старые материалы спустя годы после смерти моего отца, я обнаружила письмо, которое он послал мне в ответ на мое давно потерянное письмо, содержание которого теперь забыто. Его послание было нехарактерно откровенным в отношении моей матери и болезненным для чтения.

Я был очень рад, когда сегодня получил твое письмо. Я прочитал его несколько раз и накрепко запомнил. Потом я порвал его на мелкие клочки, чтобы оно не попало в ненужные руки.

Я нахожусь в библиотеке, поэтому могу писать беспрепятственно.

Я очень сожалею по поводу нашей семейной ситуации. И я очень сильно люблю тебя и всегда готов сделать что угодно для тебя. Мне 81 год, и я хочу провести остаток жизни в как можно большей гармонии (или хотя бы в меньшей дисгармонии). Я не могу отвернуться от твоей мамы.

Дальше он просил меня помириться с матерью. По его словам, мне повезло, что я никогда не ощущала на себе полную силу ее гнева.

«Я снова говорю, что люблю тебя, и всегда готов быть рядом с тобой», – написал он.

Он всегда готов быть рядом со мной. Я ощутила надежду, читая эти слова. Я жаждала нашей близости и ценила каждый украденный момент, который мы могли провести вместе вне зоны влияния моей матери. Но его письмо дало мне понять, что этому не бывать.

Я хотел приехать и повидаться с тобой. Но если бы я сказал маме, она тоже захотела бы приехать. Поэтому я решил, чтобы ты попросила меня не приезжать.

Его слова были болезненным напоминанием о той цене, которую я платила за то, чтобы удерживать мать на расстоянии.

Оглядываясь на неразрешимую динамику наших семейных отношений, я вижу, что обращение к отцу с просьбой не отправлять меня в пансион было необычным с моей стороны. Уже через несколько лет я готова была отправиться куда угодно и заниматься чем угодно, лишь бы как можно дальше от моей матери.

С точки зрения взрослого человека самым странным аспектом моей просьбы была ложная надежда на то, что отец действительно может помочь мне. Для этого он должен был сделать то, чего еще никогда не делал: встать на мою сторону в разговоре с матерью.

Через несколько дней я выглядывала из заднего окошка автомобиля, когда отец отъезжал от дома. Мать стояла в конце нашей подъездной дорожки, и по ее лицу струились слезы.

Я не задавалась вопросом, почему он заставил меня покинуть дом против моего желания, – лишь много лет спустя, когда я прямо спросила его, почему меня отослали. Его ответ был очень простым: «Чтобы ты находилась подальше от матери».

В 1944 году, когда Дороти было двенадцать лет, стало понятно, что еще через два года ее тоже отошлют куда подальше – выпустят из госпиталя для прохождения подготовки в искусстве домашнего обслуживания. Вместе с другими девочками ее возраста она должна была отправиться в Роузлаун, где находился