за Елизаветой Петровной. Радостно и шутливо раскланявшись с удивленным швейцаром, он стремительно бросился в первую пролетку и хотел скорее войти в общее движение, в общую суматоху. Ему казалось, что и солнце, и ветер, и стеклянный блеск окон, и желтое, сияние меди, фонтаны, гривы, флаги, река, – всё находится в нём, в Викторе. У качающихся пристаней пароходы с белыми трубами ждали веселых и влюбленных пассажиров. Он бежал через две ступеньки, когда швейцар попросил его вниз.

– Вам в пятый номер?

– Да, а что?

– Так что господа в понедельник уже уехали.

– Уехали? Куда? Они переменили квартиру?

– Нет, квартира осталась за ними, они в провинцию уехали на лето, в Смоленскую губернию.

– И Елизавета Петровна?

– Все, все уехали и барышня.

Зачем же хлопали флаги и солдаты играли «Каролину?».

II.

Виктор был так убит, что, казалось, ничто не могло бы его развеселить, или утешить. Всё, что прежде вселяло в него веселую радость, теперь казалось несносной и недоброй насмешкой. Он едва сознавал, в каком направлении он двигался по улице и только когда увидел белые трубы пароходов, ждущих своих пассажиров, он пришел в себя от усилившейся горести. Как будто желая растравить свою рану, он остановился против пристани и смотрел, как на палубе толстая дама кормила шоколадом двух маленьких девочек, собачка лаяла на проезжавшие автомобили и две мещанки в платочках слушали, что говорил им загорелый и простоватый священник.

– Если ты хочешь завтракать на поплавке, то идем лучше к Александровскому саду. Я сам иду туда.

Виктор медленно повернул свое лицо к говорящему, почти не узнавая в нём своего приятеля, Ивана Павловича Козакова,

– Да что с тобой, Виктор? На тебе лица нет. Или ты получил какие-нибудь дурные известия?

– Известия, да, конечно!

Виктор только сейчас вспомнил, что у него в кармане лежит письмо от сестры, где она сообщает, что больна и очень просит его приехать на две недели в Калугу. Он только сейчас вспомнил о нём и так ясно ему представилась сестра Таня с круглым лицом, вздернутым носом, веселыми глазами, которой так не подходило быть больной и которая никогда не жаловалась. Ему так захотелось увидеть ее, что он совершенно искренно сказал:

– Да, меня расстроило письмо моей сестры. Она не совсем здорова и просит приехать.

– Ну так что же? Поезжай. Это и тебе будет полезно. Ты так долго сидишь в городе, что стал похож Бог знает на что.

– Да я б охотно поехал. Меня удерживает очень простая и смешная причина: у меня в данную минуту денег нет.

– Какой вздор! Много ли нужно денег, чтобы съездить в Калугу? Если хочешь, я тебе их достану.

– Ты меня очень обяжешь этим.

– Ну, вот, значит, и отлично, а теперь пойдем завтракать и развеселись. Какого ты хочешь вина?

– Мне почему-то хочется С.-Пере.

– Отчего Сен-Пере? Его, наверное, здесь нет.

– А может быть, и есть. Я вот загадаю: если оно найдется, значит всё будет хорошо.

– Ну, я б тебе не советовал делать такие опыты. Без всякого гадания я могу тебя заверить, что такого вина на поплавке нет и нечего из-за этого расстраиваться.

Иван Павлович оказался, конечно, совершенно прав. Никакого Сен-Пере им не дали, пришлось нить обыкновенное Шабли, по когда они уже собирались уходить, вдруг старший лакей поднялся из трюма, неся в руках длинную, запыленную бутылку.

– Исключительное счастье, господин: у нас оказалась одна бутылка того вина, что вы спрашивали. Прямо каким-то чудом сохранилась. Прикажете открыть?

Виктор взял покрытую пылью и паутиной бутылку, повертел ее и ответил:

– Зачем же ее теперь открывать! Мы уже позавтракали. Сохраните ее до следующего нашего прихода.

III.

Через несколько дней Виктор получил записку, в которой Елизавета Петровна сообщала ему о том, как ей жалко, что они уехали раньше, так что она даже не успела с ним проститься, а в приписке говорилось: «Относительно обещанной прогулки вы не беспокойтесь и не считайте меня за обманщицу. Мне очень скоро придется по делам приехать в город на три дня и я смогу исполнить свое обещание, если вы сами о нём еще не позабыли».

Еще бы он позабыл! Он только и думал о нём, и потом какая удача: только что он собирался впадать в отчаяние, – и снова всё устраивается, как нельзя лучше. Положим, всё устроилось не так хорошо, как могло бы: начать хотя бы с того, что Елизавета Петровна приехала в такой небо было покрыто облаками, а скоро пошел и дождь.

Отправляться вверх но Неве было бы слишком тоскливо, да пожалуй у неё не было бы времени на такую долгую прогулку. Но Виктор не унывал. Нева была тотчас заменена Сестрорецком и качающаяся каюта – тряским вагоном. Сквозь стекла ресторана они смотрели, как дождь падал на белесое море, которое казалось светлее неба, но в сердце Виктора был такой же радостный ветер и трепетание, как и в тот счастливый день. Он даже искал искусственных аналогий, чтобы объяснить в благоприятную сторону все внешние явления; он говорил:

– Этот дождь похож на весенний: после него всё распускается, всё получает новую жизнь: листья, цветы, трава!

– Вы – ужасный фантазер, Виктор. Откуда вы знаете, что это именно такой дождь, как вам хочется? А может быть, он – грибной и после него пойдут только мухоморы.

Виктор смутился, но не хотел сдаваться.

– Нет, это хороший дождь, а это вы злая, Елизавета Петровна; выдумали какие-то мухоморы.

– Ничего я не выдумываю. Это вы фантазируете насчет дождя, а просто – дождь, как дождь.

Выло очень неудобно сейчас объясниться в любви, потому Виктор, оставив аллегорические намеки, стал опять говорить просто, как с приятелем.

В Сестрорецке больше делать было решительно нечего. Они потряслись обратно в город, решив вечером пойти в какой-нибудь летний театр. Елизавета Петровна заехала домой, чтобы переодеться, а Виктор в ожидании наигрывал какие-то вальсы на рояле, от которого пахло формалином.

– Ну вот, я и готова.

Никогда Елизавета Петровна не казалась Виктору такой красивой и желанной.

– Постойте, взяла ли я ключ? – сказала она, как только хлопнул французский замок. Оказалось, что и ключ, и портмоне она оставила в запертой квартире. Швейцар пошел к дворнику, чтоб, отворив черный ход, дать возможность господам снова попасть в комнаты.

– Я удивляюсь, что со мной случилась такая рассеянность! – говорила Елизавета Петровна, сидя на подоконнике.

– Может быть, вы так и хороши сегодня оттого, что рассеяны. Я вас никогда еще не видел такой красивой и милой.

– Если вы хотите говорить комплименты, должна сказать, что