Наутро думал он, что совершил непоправимое, смертельно оскорбив порядочного, понявшего его человека, вроде и по харе ему выписал, и узнать было не у кого, и книжке его, последнему, конечно, шансу, кранты; мрак, мрак, и денег безумно жаль.

Но воздалось ему за что-то, может быть, за талант и терпение, за строгую любовь к словесности или за выставленную впервые нужному человеку водку с пирожками, пельменями, сметаной. Позвонил редактор месяца через четыре, так и так, можете даже в среду с двух до четырех аванс получить. Понимаете? Но чем вы, собственно, заслужили, чтобы понять сакральный смысл такого сообщения? Это даровано лишь паломнику, никогда не веровавшему, что спасутся косноязычные, и вот почти дошедшему, доползшему до своего Иерусалима. Все состоялось, все окупилось: обиды обыкновенные, необыкновенные и лютые, нищенство, разборки, ссоры, разводы, срывы, психушки, гнилые ночи в котельных, давнее, не тяготившее уже бесплодие. На излете пятого десятка пришел ответ на позабытый уже запрос: нет, не навечный ты все же истопник, не единственно халявщик красноречивый, вырубающийся после второго стакана, не пугало только для дворовых старух и днем лежащее чудище для жены и падчерицы, которой и трешку-то не сунуть, — нету, никогда нету, а если есть, так сама, доча, понимаешь. Ну, не ответ еще, но сигнал, что принят вопрос к сведению, а уж на том учете надежда безбрежная, чистая, не в пример здешней, замызганной и залапанной, как все, до чего касаются современники, существа случайные по определению. Ужо там без вас. Вот что, если угодно, значила для С-ва книжка, пусть и в неполных двести всего страничек.

Чтобы не нагнетать напряжение и тем более сочувствие, скажем сразу: аванс был выдан, получен, почти целиком донесен до дому, разложен там по кучкам, из которых сразу и пошел на оплату долгов, на пальто жене, на плейер падчерице, на прочее то есть на небольшой! банкет с редактором в чебуречной и вечеринку друзей, которые если и радовались литературному успеху С-ва, так весьма однобоко: может, думали, поуспокоится (думали — от непризнанное™ пьет), жену перестанет мучить, которая и вправду заслужила быть причисленной к лику святых никак не менее, чем, например, младенцы Борис и Глеб. Более того, через два с половиной года вышла и сама книга, успев проскочить в последнюю, возможно, щель известного перпетуум-мобиле, напоминающего устройством тиски, которые, задремав, то ослабит пьяный слесарь, то, очнувшись, тут же в праведном гневе закрутит до полного единства. А уж чем тебя на этот раз расплющит гнетом или свободой, — вопрос к слесарю.

Как те два с половиной года прошли? Вопрос не из лучших, но ответим. Тем более, что не обошлось без приключения.

Покончив с авансом, оклемавшись с удачи, ощутил С-в толчок, возможно, пассионарный. Вздумал он, что не так еще стар, и мертвых почти всех уже опубликовали, и неплохо бы жене и дочери еще что-нибудь к пальто и плейеру прикупить, и вообще. Решил, короче говоря, писать, чего всю жизнь только и жаждал и чему теперь все вроде бы способствовало. Начал С-в рассказ, выходило, как всегда, тонко, художественно. Писал самозабвенно три с половиной дня, после чего обнаружил, что получается про убийство редактора, пусть и несколько в ином ракурсе: жертвой была пожилая женщина с профилем античной камеи. А тут еще узнал про пертурбации в издательстве, про очередное подорожание бумаги. Наконец, путч или что там у них было, будто бы и затеянное родней того слесаря с одной целью: не пустить его книжку, недодать деньги. Обошлось, как известно, но звонить туда С-в опять боялся и к дому издательскому не приближался. Согласен был на молчание, на неизвестность, на любую отсрочку — хоть еще на сорок восемь лет, а уж он, сочинитель, изловчился бы сохранить надежду, донести ее до гроба и в гроб с ней улечься, лишь бы не услыхать роковое.

Но все, как нам уже известно, кончилось счастливо. Книжка вышла, и вот держал С-в ее в руках, римского этого младенца, выросшего в сосуде, на археологической фене лопочущего что-то о своей юности… — но нам ли, великодушным завистникам, об этом судить.

Остальное неважно и будет изложено лишь по естественной инерции рассказа.

Бумага была серая, на ней как будто долго ели или было уже однажды что-то тиснуто. Печать плохая, не иначе, угрюмые типографские машины работали из последних сил и, доконав последнюю страницу с оглавлением, испустили дух, закончив эру.

В три магазина, куда поступила книжка в продажу, С-в не заходил. Имело ли значение, как расходится небольшой тираж вовремя потопа, исхода евреев, — сто лет главных читателей русской литературы. Позвонили ему: две знакомые из поры, когда девушки ложились, прослушав несколько стихотворений Цветаевой, и, как ему показалось, готовые нырнуть в тот пепел; кто-то из усталой родни; кто-то еще из задаром добрых и ничего не понимавших. С-в отшучивался, благодарил, зверел и ждал кого-нибудь из тех, чьи духи толпились тогда вокруг, разъярив на прозу.

Бывало, снилось ему, что книжка не вышла и он отброшен в страшное «до», тогда Он вскакивал и бросался к полке, где покоились тонкие корешки.

Банкет решили не делать — чем кормить? поить? кого? Тот редактор встретиться с С-вым почему-то отказался, говорил как с чужим. С-в решил этому надутому мудаку, наверняка в прошлом сотруднику или стукачу, никогда больше не звонить. Пил азербайджанское и перечитывал свою прозу, дивясь ее красоте, день ото дня все расцветавшей, и отрешаясь в изливавшейся на него любви. Жена боялась новой улыбки, нового оскала на его лице, казавшемся чужим и безумным. Как-то, перебирая добытое пшено, она вдруг закричала С-ву, ползшему со своей книжкой в уборную:

— Засунь ее себе в жопу!

— Это ничего не изменит, душа моя, — объяснил С-в, крадясь вдоль стены, — понимаешь, текст уже там, — он закатил красные глаза к потолку, — и ни одна сволочь его уже не догонит.

Добавим: что от Гутенберга и требовалось.

ПРИСТЯЖНОЙ

Вы работали когда-нибудь старшим инженером по эксплуатации в Парке культуры и отдыха? Я понимаю, в сорок лет это не густо, но на свежем воздухе, среди качелей, каруселей, среди скульптур дискоболов и девушек с веслами не хочется думать о смысле жизни, судьбе, удаче и других щекотливых вещах. Ну а если случается, я иду в павильон кривых зеркал, — там есть одно замечательное зеркало, в котором я становлюсь узкобедрым двадцатилетним юношей