тропы и взял кренделек, потянувшись к нему издалека.

-- Не бойся, сын,-- повелел отец вслед за теткой.

Чужой приторный запах стал так силен, что последышу не хотелось подносить ко рту даже свое любимое лакомство. Он искоса поглядел на главного ромея, и лицо-ладонь перед ним нестрашно улыбнулось.

-- Вот он здесь, Агатон. Я выбрал,-- сказал отец главному ромею.-- Он будет самый умный из всех.

Ромей снова улыбнулся, взглядом не отпуская последыша. И его улыбка стала княжичу такой теплой и доброй, что малому захотелось переплыть на ней, как на красивой ромейской лодке, от кремника на другую сторону реки.

-- Мое слово крепко,-- твердым голосом продолжал отец.-- Твой василевс увидит сам... Сын, подойди ближе.

Отец протянул над последышем свою огромную руку, и последыш впервые устрашился ее, как чужой силы, не подвластной простым заговорам.

Княжич собрался с духом и едва смог подвинуться еще на полшага, вдруг сделавшись весь уморенным, как те одуревшие от ромеского дыхания осы.

Ладонь отца жарко прикоснулась к его темени, а потом погладила между лопаток.

-- Счастье -- тебе, сын,-- сказал отец, убрав руку.-- Я видел только край ирия. Ты увидишь весь ирий.

Перед последышем все тропы, все дороги вдруг потеряли свои начала и концы. Перед ним теперь расстилалась только бескрайняя гладь стола, лишенная всяких троп и дорог и уставленная золотыми блюдами, до которых никогда не дотянуться.

Последыш вдруг догадался, что его уже никогда не отпустят назад, на то поле, где он охотился с братьями на грозного тура и уже никогда он не сможет рассказать Коломиру о том, что случилось. Ведь еще ничего не случилось, а когда случится, то уже не останется никаких обратных дорог и троп.

И тогда последыш разревелся что было сил, и все -- стол, блюда и ромеи -- поплыло в его глазах, как льдины в половодье. Только отец и Богит остались на своих местах, их никуда нельзя было смыть слезами.

Главный ромей, которого звали Агатон, рассмеялся и заговорил, чеканя языком из северских слов забавные маленькие украшения:

-- Вижу, каган Хорог: из твоих сыновей этот самый догадливый.

Стараясь заглушить его голос, последыш занялся ревом еще сильнее.

Отец пока терпел, хотя сидел грозен и неумолим, но старый Богит своим взглядом и молчанием берег последыша, и малой видел его крепкую защиту. Богит смотрел на ромея плохо. Он уже завязал немыми узлами все ромейские тропы-дороги, что вели по суше и воде к северскому граду. Теперь он мог зачерпнуть ковшом воду в реке вместе с ромейскими кораблями и вылить ее с помоями в поганую яму. Но старый жрец все еще держал свою силу на темени своего посоха, как кончик нити, чуть только просунутый в игольное ушко. Богит не желал распри с князем-воеводой.

Дядька, князь-старшина, сидел сам по себе, остерегаясь обронить хоть какое-то слово, которое упадет неведомо как -- то ли низом, то ли верхом. То ли к добру, то ли к худу.

Кренделек в руке последыша сделался скользким и гадким -- и в том тоже зрела причина, чтобы реветь громче.

Еще одним годом раньше отец вернулся из самого дальнего далека, с той межи, которую можно перескочить только на полном скаку коня, а если уронить в нее камень, то не услышишь стука об дно.

В ту пору последыш уже знал, что ромеи живут в каменном граде на берегу такой большой реки, что ее другого берега совсем не видно, на какое дерево ни залезь и на какую гору не взойди, а вода в той реке соленая, как слезы, потому что это и были слезы великого змея, зарубленного в начале веков одним могучим богатырем.

Отец, хотя и не доехал до великого ромейского града, но погостил на чужой земле и привез домой очень много диковинных вещей, нестерпимо сверкавших на солнце, а ночью ослеплявших луну. Их дали малым только один раз потрогать, а играть с ними отец запретил сразу, даже не успев спуститься с коня и отряхнуть с себя пыль чужих дорог.

Отец сильно пах какой-то сладкой травой, что растет за Полем только тогда, когда все спят, и подолгу улыбался, глядя на своих сыновей. Последышу тогда казалось, что отец не видит никого, а сам спит на ходу с открытыми глазами.

А еще отец громко вздыхал до самой зимы, подолгу стоял на краю обрыва, за тыном или на угловой, полуденной веже, и смотрел в ту сторону, откуда по весне прилетают птицы, а в летний зной идет по небу смуглый пастух с черными глазами и в белой шапке, свернутой целиком из высохшей реки.

Обычно отец стоял там только на исходе зимы, дожидаясь гона на Поле. Последыш догадывался, что отец глядит куда-то очень далеко, куда дальше самого Поля.

-- Ирий...-- вздыхал отец и усмехался.

В одном ирии, самом высоком, жили ушедшие по дымам деды-пращуры северских и иных родов.

Ромеям, оказывается, было проще. Их ирий стоял на земле, посреди великого града. Они богато жили в своем ирии, прикованном к земле, чтобы не улетел по ветру, железной стеной. Ромеи сеяли слова, выраставшие колосьями, полными золотых монет, и никуда не умирали.

Княжич мечтал увидеть тот чудесный ирий ромеев, но совсем не собирался глядеть на него в одиночку, без отца и старшего брата.

Теперь, в горнице, отец изрек это сладкое слово, глядя не вдаль, а -- прямо в глаза своего сына:

-- Ирий,-- тихо проговорил он, сидя за столом вместе с ромеями.-- Ты увидишь ирий.

Вернее всяких волхвов последыш в тот миг прозрел свое будущее: как чужая сила подхватывает его вихрем и уносит на тот далекий берег, откуда больше никаких