— Глупостей не говори, — попросил он.

По его мнению, нет никаких причин. Будто его приливной волной занесло в мою жизнь.

А комната Иви напоминает берег после отлива. Грязные перья, обрывки бумаги, куча пластмассы непонятного происхождения, порой и дорогие вещицы попадаются.

— Ты хоть имеешь представление, сколько это стоит? — ворчит Шон, перебирая спрессованный в пылесосном мешке мусор в поисках игры от «Нинтендо».

На мои убытки наплевать. Пудра от «Шанель» рассыпана по полу, телефон сброшен с подлокотника дивана, батарея с тех самых пор разряжается самопроизвольно.

— Ах ты! — бурчит Иви.

Извиняться не станет, это слишком лично.

Она всегда была неуклюжкой, локти напрямую управляются подсознанием. Одно время родители собирались диагностировать еще и «диспраксию», то есть руки из жопы, но я видела, с каким изяществом и точностью она умеет двигаться. В этом доме диспраксия распространяется только на мои вещи.

Она отказывается есть то, что предписано, и требует того, что ей запрещено. Но хоть ест — уже чудо. Она ворует еду, таскает, прячет и выжидает — почти как я, — пока отец отвернется. Чаще всего мы с ней пересекаемся у холодильника.

Два месяца назад, когда Шон отлучился в тренажерный зал, а Иви все ныла, как это я извела весь майонез, я швырнула сумку на кухонный стол и предложила:

— Сходи и купи себе еду сама, черт побери!

Некрасиво? Зато по делу.

И поглядела она на меня так, словно первый раз в жизни заметила. Позднее в тот же день она обратилась ко мне с настоящей фразой, а не с нытьем вроде: «Почему у тебя нет спутниковых каналов?»

— Надо же, сколько у тебя обуви, — заявила она, и я выскочила из комнаты, за дверью сунула в рот костяшки и слегка прикусила.

Я поискала туристские ботинки и обнаружила их на полке, в бумажном пакете, запакованные еще в Сиднее. С тех пор я их не надевала. Вся моя жизнь проходит теперь на высоких каблуках. Я вытаскиваю ботинки из пакета, стряхиваю на кухонный пол красноватую австралийскую пыль. Ботинки мечты. В них я отваживаюсь выйти.

Послеполуденный снег покрылся сияющей корочкой, она хрустит под ногами, когда я прохожу через двор и отпираю калитку, чтобы проложить еще одну цепочку следов на пути в город. Подтаявший было снег вновь замерз в тени, приходится неотрывно глядеть себе под ноги. Шажок за шажком я нащупываю путь и никак не могу избавиться от гложущей досады.

Нелегко занимать в сердце мужчины второе место после его дочери — достаточно паршиво было занимать второе место после ее матери, — и я припоминаю отзыв Шона обо мне в отчете для «Рэтлин коммьюникейшнз» (ныне — ирония судьбы — почившей). Я заглянула и прочла, что, по его мнению, я «идеально подхожу на второстепенные роли». К этому он присовокупил, разумеется, и множество комплиментов, но все же.

Укол в сердце.

Меня недооценивают, думаю я. Не верят в мое упорство.

На Ратмир-роуд под ногами заскрипел песок, дорожка протоптана. Машин мало, но ходят автобусы, оставляя на обочинах грязевые морены.

Я прохожу по Обсервейтори-лейн, где жмутся друг к другу магазинчики, дальше Блэкберри-лейн и занесенное снегом поле для регби перед церковью Богородицы. Тучи разошлись, голубеет высокий небосвод, а зеленый свод церкви в Ратмайнсе все еще накрыт белым. Сверкает под мостом прямая линия канала, в черной воде отражается вода, замерзшая возле берега, легкие радуются свежему воздуху, ботинки мечты несут меня в центр Дублина. Мне припомнился первый абориген, которого я увидела, прожив с неделю в Сиднее, какой он был черный и нищий. Далеко же приходится ехать, чтобы понять: все это — правда. Что там осознал мой папа перед смертью? Я всегда это подозревал.

Но тогда, в австралийскую пору, мы оба имели право надеяться, и я, и Конор. И сейчас я имею право надеяться — остаться с Шоном, любить его, постараться любить его дочь.

Она ждет, как условлено, на автобусной остановке, что-то говорит в телефон. Я узнаю ее с первого взгляда, а со второго вижу, кто она: школьница, которой не разрешают самой пройти по центральной улице, даже в снегопад, когда маньякам-педофилам наверняка не до школьниц. Мне хочется повести ее выпить. Мне хочется сказать ей: удирай прямо сейчас, пока есть шанс. Не жди, когда вырастешь.

Назад! Это ловушка!

Она заметила меня и убрала телефон. Господи, как она одета в такой холод, — скорее, раздета. Короткая джинсовая юбка, прозрачные колготки, черная курточка из хлопка, льняной шарф с воланами и металлической нитью. По случаю дурной погоды она добавила лишь черные перчатки без пальцев и угги. Может быть, в рюкзаке спрятан плащ? Могу только догадываться, какой поединок с матерью она выдержала, чтобы вырваться из дома в таком виде.

— Угги! — заговариваю я, подходя к ней. — Дожили.

Она отвечает долготерпеливой улыбкой.

Я начинаю разбираться в молчаниях Иви, в их разновидностях. Зато ее вечная болтовня монотонна, ее невозможно слушать, еще труднее запомнить. Не знаю, как Шон с ума не сошел. Главным образом это всяческие «нравится — не нравится», как на Эм-ти-ви: это я не люблю, а вон то люблю. Моя подруга Пэдди говорит, что ей нравится вот это, а я ей, типа: «Да ты чо вообще?» Вперемешку с этими суждениями пересказываются сцены из фильмов. Бывает, Иви слегка озаботится будущим нашей планеты или всерьез — игрой про драконов, в которую она прежде играла онлайн, а теперь забросила, потому что никто больше в это не играет. Быть в теме — главное, а пуще всего Иви развивает тему социальной несправедливости. Пылкий уравнитель, борец с дизайнерскими лейблами, со всеми видами угнетения. Подруга Пэдди, сообщает она, полностью с нею согласна (подруга Пэдди, добавляет она чуть ли не в той же фразе, всегда путешествует бизнес-классом).

Наверное, мир стал бы лучше под управлением двенадцатилетних девочек — умеют они сочетать беспощадное морализаторство со столь же безоглядной корыстью. То-то бы капитализм процветал.

— Хочешь пройтись по магазинам? — предлагаю я и получаю настороженный, как зверушка, ответ:

— О’кей.

— Куда пойдем?

Для Иви, как выясняется, пройтись по магазинам значит поискать дешевое мыло, экологически чистое или только что изготовленное.

До Графтон-стрит мы шагаем в молчании.

— Нормально доехала?

И так, пока не встретилась коляска с младенцем.

— Уа-уа! — воркует Иви.

Ее повышенный интерес к младенцам внушал бы тревогу, если б она еще больше не тянулась к собакам.

Всякий раз при виде младенца она на миг переносится в его тельце. «Ему холодно, — сострадает она, или: — У нее шапочка на глаза съехала». Или тянет свое «Уа-уа». Вот это и правда необычно; не знаю, как оно обернется.

— Папа выходил на связь?