Иви часто оговаривается, поправляет себя, потому что не умеет рассказывать в правильной последовательности.

— Когда мой папа был маленький, и у них была собака. То есть у кого-то была собака, и ее заперли в багажник. В первый день ходили мимо машины и собака лаяла. На второй день стучали по багажнику и пес рычал, а на четвертый день…

— Четыре дня в багажнике? — изумляюсь я.

— Жуть, а? — откликается она. — На четвертый день пес замолк, и тогда они открыли.

Она начинает сначала:

— Нет, не они, а новый хозяин. Когда собаку отдают другому хозяину. Потому что сторожевой пес обучен защищать только одного человека, а на остальных нападает. Тогда новый владелец берет кусок мяса, идет и открывает багажник.

— Господи!

— А пес ничего не видит, потому что долго в темноте сидел, он хватает мясо и лижет тебе руку, и потом он будет любить тебя до конца жизни.

— Он тебе такое рассказывал? — спрашиваю я.

— Да.

— Твой папа? — настаиваю я.

— Чего?

— Он так поступил с собакой?

— Когда он был маленьким.

— Кто запер собаку в багажник?

— Я не знаю кто, — говорит она.

Я смотрю на девочку и перебираю дни, недели, месяцы жизни, когда я дожидалась, пока ее отец мне позвонит. Рассказать ей об этом?

Я готова признаться, что сидела однажды вечером в темноте перед ее домом, цепляясь за руль, в каких-нибудь шестидесяти футах от нее, спавшей в детской. Я воображала, как живет ее отец за этими каменными стенами, я не могла пошевелиться, все силы ушли на то, чтобы представить себе Шона, как он идет туда или сюда, делает то или се, чего я не могла ни почувствовать, ни описать. Я часами усилием воли вживалась в него. А его там, возможно, и не было.

— Расскажи еще про собак, — прошу я.

— Папиных?

— Например.

— У его матери был большой рыжий с белым спаниель, его задавила машина, и она так горевала, что больше не хотела заводить собаку.

— Это твоя бабушка?

— Моя бабуля.

— Точно. Ты любишь бабулю?

— Чего?

Шон прибил бы меня за такие вопросы. Я вторглась в святая святых и вполне собой довольна. Не знаю, что я ворую у него, но это все равно как отнять у ребенка конфетку.

— Какая она, твоя бабуля?

— Бабуля?

— Она самую чуточку вредная?

— Чего?

Я готова перегнуться через столик и шепнуть ей: «Твой папа не тот, за кого себя выдает». Но этого я, понятное дело, не скажу. А спрошу всего лишь:

— Нравится горячий шоколад?

— Угу.

Нет надобности рассказывать Иви про ее отца. Она знает его лучше всех, потому что больше всех его любит. А факты — его поцелуи и его ложь, его чары и его проступки — что ей до них? Что до них мне?

— Я помню тебя совсем маленькой, — говорю я.

— Да ну?

— Задолго до того, как твой папа и я. В смысле, задолго до всего. Ты была — такая…

— Какая я была?

Я присматриваюсь к ней. Зрачки Шона окружены прозрачным, почти белым золотом, а у нее серый по краям переходит во всполохи янтаря, очень яркие.

— Ты была похожа на себя. Очень.

— Сколько мне было лет?

— Четыре года или пять.

Она смотрит в окно.

— Остались видео, — говорит она. — Но зарядка не годится.

— Ты была красотка.

— Да? По-моему, видео снимали для врачей.

— Ну, лапонька, все ведь о тебе тревожились.

Меня тянет поцеловать ее там, где черные волосы расходятся прядями и щека плавно переходит в ухо.

Я спрашиваю, помнит ли Иви свою болезнь, и она говорит, что да, помнит, хотя я не очень-то верю, ей было всего четыре. Она говорит:

— В животе было такое противное ощущение, как будто сделала что-то плохое. И вдруг — бам! Как будто великан ударил по голове. Но за секунду до этого вдруг очень приятно. Как будто видишь, как надвигается великанья нога, и знаешь — сейчас упаду. Упаду-упаду-упаду.

— Наверное, ты слышала разговор о «припадках» и поэтому думала: упаду.

Она смолкает.

— Мы не говорим — «припадки», — произносит она наконец. — Мы говорим — «приступы».

— Да, конечно, — киваю я (вежливость, предельная вежливость, когда говоришь с ребенком). — Прости.

— Я ничего плохого не делала.

— Нет, конечно нет.

— Но я так злилась. Штаны мокрые и все такое.

— Ладно, допивай шоколад. Допивай и пойдем.

С Иви все будет хорошо. Несмотря ни на что. Я бы даже сказала: вопреки нашим стараниям. Ребенок сам выправился.

Она зажимает бумажный стаканчик руками в перчатках и пьет, на верхней губе остается шоколадный клин. Над краешком стакана за мной следят ее глаза. Она спрашивает:

— От какого имени «Джина»?

— Ни от какого. Маме нравилось так.

— Красиво.

— Спасибо.

Мы выходим на улицу и смотрим на темное небо, цедящее снег.

— Возьмем такси? — предлагаю я. — Что нам мешает?

Но Иви противится:

— Все равно папы еще нет дома.

— Куда хочешь пойти?

— Понятия не имею.

— Давай пройдемся. Ты не против?

Я забираю у нее рюкзак, и мы движемся к Стивенс-грин. Мы входим в боковые ворота и пересекаем парк, чтобы выйти к автобусной остановке Эрлсфорт-Террейс. По дороге почти не разговариваем. Иви шаркает, это досаждало бы мне, будь я ее матерью, а так — не беда.

Я иду сквозь темнеющий город рядом с прекрасной ошибкой Шона. Ведь это ошибка — такому человеку обзавестись ребенком, тем более девочкой, которая глядит на мир его серыми глазами, воспринимает мир своим, а вовсе не его разумом. Любовников мы меняем, с легкой горечью рассуждаю я, но дети — навсегда. Кем бы ни стала Иви, он навеки обречен ее любить. Кажется, и я чуточку ее люблю.

Ее телефон пискнул. Это он, я знаю. Наконец-то приземлился. Иви ставит рюкзак, роется в нем тысячу лет, находит свой телефон и читает эсэмэску. Я жду, когда завибрирует и мой телефон, но он молчит.

— Ему типа еще сорок минут, — сообщает она.

Снег в свое время растает, дома продадутся — тот или другой, — а Иви вырастет и так или иначе покинет меня. Конечно, она и сейчас не принадлежит мне. Останется ее отец со мной или уйдет, Иви я все равно потеряю.