– Нет, надо идти вниз! – Клим умылся снегом, продел голову в ремень винтовки. – Цендорж, ты как?

– Вниз! – коротко пролаял монгол.

– А у нас что, с этого момента воцарилась демократия? – вкрадчиво произнес Лускус, выбираясь из снежной каши.

– Тогда давай разделимся, – нарочито не замечая «вкрадчивости» в голосе одноглазого, сказал Елисеев. – Ты пойдешь по своему маршруту, мы – как решили. Кто первый доберется до прыгунов, не будет ждать и отправится в Фербис. Так окажется быстрее…

– Хорошо, – неожиданно согласился Лускус и, утопая в снегу, двинулся туда, откуда они вчера пришли. Клим и Цендорж некоторое время смотрели ему в след, потом собрались и пошли вниз по склону.

Туман, держащийся в долине, постепенно расползся, стало видно зеленеющие холмы, темную курчавость рощ и поблескивающие ниточки речушек. Лускус догнал их к полудню. Не глядя в глаза Климу, он проворчал:

– Горе одному, один не воин…

И встал в арьергарде маленького отряда.

Постепенно идти стало легче – слой снега под ногами истончился, появились каменистые проплешины. На коротком привале они пожевали копченого мяса, выпили воды. Сам собой затеялся разговор о грядущей войне. Клим поделился своими опасениями. Цендорж поддержал его:

– Война – плохо.

Одноглазый неожиданно сказал:

– Незадолго до того, как мы выступили в этот поход, я получил информационную записку из департамента нашего общего друга Панкратова. – Лускус дернул щекой, словно бы сгоняя с лица насекомое. – Записка секретная. В ней приведен список преступлений и правонарушений, совершенных за последние два месяца, и для сравнения – совершенных за два месяца до того. Рост валообразный. В разы. Понятно, господа хорошие? А вы говорите… Война! Она очищает от скверны. Если хотите, это подарок судьбы. Общество снова сплотится. Понятно?

Клим вскочил, взмахнул рукой:

– Да ты… Ты понимаешь, что говоришь? Общество сплотится? А то, что погибнут тысячи, – это как?! У всего есть своя цена. Можем ли мы заплатить вот такую цену за эту самую сплоченность? Отвечай!

Но Лускус не успел ничего сказать. Цендорж, тоже поднявшийся на ноги, указал в долину:

– Юрта! Там монголы!

Несколько мгновений они вглядывались в темнеющее на фоне зелени долины пятнышко, а потом со всех ног бросились вниз. Каждый понимал – раз здесь есть кочевье, стало быть, есть и прыгуны, на которых можно быстро добраться до меднодорожной магистрали. Неприятный разговор о войне сам собой закончился, но Елисеев запомнил слова одноглазого канцлера…

* * *

Там, где бескрайняя равнина, окаймленная с запада отрогами Одинокого хребта, подходит к хребту Экваториальному, протянулась цепь невысоких холмов, заросших густой и сочной травой. Кое-где в буро-зеленое травяное море врезались скальные гряды, но на их горячие от лучей Эос склоны еще не ступала нога человека – люди на Медее вот уже почти четыре года заняты совсем другими делами, главным из которых была война.

В глубокой долинке, закрытой со всех сторон покатыми лбами холмов, стояла полуденная тишь. Небольшая юрта, покрытая прыгуньими шкурами, загон, в котором сквозь дрожащее марево можно было угадать с десяток овец и столько же спящих прыгунов. На шесте неподвижно висел толстый хвост аллимота – отпугивать злых духов.

Тишина и покой царили над долинкой. Попискивали в зарослях шуршуны. Струйка сизого дыма колыхалась над юртой, незаметно растворяясь в темном небе. Спали животные, спали после сытного обеда и люди – те, кому спится.

Старый Шебше-Эдей, стараясь не шуметь, откинул меховой полог и выбрался из юрты. Кутая сгорбленные плечи в видавший виды стеганный халат, привезенный еще с Земли, монгол мелкими шажками двинулся по склону холма в сторону гор.

Старость пришла, как осенний ветер. Иссушила кожу, сделав ее тонкой, словно бумага, выстудила нутро. Там поселился холод, и теперь Шебше-Эдей все время мерз. Этот озноб, то и дело сотрясавший его худое тело, не давал спать. Внучка, красавица Жаргал, жалела деда, всегда старалась угодить ему, подложить кусок побольше, налить чаю послаще, накрыть одеялом потеплее. Шебше-Эдей улыбнулся. Жаргал хорошая. Пусть нет у нее теперь мужа, но с его смертью горе не пришло в их семью. Есть дети, четверо правнуков, все как на подбор, бойкие черноголовые крепыши. Он и сам когда-то был таким. Есть прыгуны и величайшая ценность – овцы, которые, если все пойдет так, как надо, не дадут малышам голодать и нуждаться.

Детям нельзя голодать. Они должны расти, быть сильными и смелыми. А его, Шебше-Эдея, жизнь катится вниз, как колесо с горы.

Он чувствовал старость в себе, как чувствуют болезнь. Старость была безжалостной и ненасытной, как степной волк. Она пожирала все – память, мысли, слова. Ее добычей становился весь мир Шебше-Эдея, и по мере того, как старость насыщалась, этот мир становился все меньше и меньше. Монгол знал – очень скоро волк старости пожрет его полностью, а то, что останется – сморщенная кожаная кукла с костями, ломкими, как гнилые палки, – его правнуки отдадут, согласно обычаю, в пищу зверям и птицам. Так закончится жизнь.

Зной тихо звенел. В эту пору весь мир казался уснувшим. На севере, в неоглядной степной дали, марево размазало горизонт, и казалось, что у тверди нет земной границы и она сливается с небом, в котором сияла Зоряная звезда. На юге, над пиками далеких гор, курился легкий туман, предвещающий ненастье, но Шебше-Эдей знал – оно случится не сейчас, а дней через пять-шесть, когда из-за хребта придут облака. В пропасти неба тихо перекликались птицы.

Поднявшись на холм, Шебше-Эдей прошел еще немного и опустился на рыжую жесткую траву, вытянув гудящие ноги. Забрав колючие стебли в ладони, он замер, устремив взгляд в никуда.

Монгол не жалел о прожитых годах. Пусть злая судьба с корнем выдрала весь его род и множество других родов, пусть она зашвырнула их на самый край мироздания, но в конечном итоге смилостивилась, и в черную чашу страданий щедро полился пахучий кумыс благополучия.

Война закончилась. Люди перестали охотиться друг на друга, точно хищные звери. Внук Шебше-Эдея, Цендорж из рода Табын, стал большим человеком и не забывает родню. Пройдет время – и все изменится. По равнинам планеты будут бродить тучные стада, в предгорьях встанут могучие крепости, а у подножия их стен зашумят пестрые базары. Люди будут жить, растить детей, как это делали их пращуры, и пращуры их пращуров.

Но покой никак не хотел поселиться в сердце старого монгола. И виной тому была новая родина, этот странный мир, в котором солнце не поднимается в зенит, не бывает снега и не работают даже карманные фонарики.

Небо побелело от жары. Старик вздохнул. Ему не нравилось это небо. На Земле, в родных и знакомых с детства степях, он всегда знал, что бездонная синева над головой – это глаза сотен поколений предков, неотрывно следящих за живущими, за их делами и деяниями.

Здесь же небо было – и его не было. Шебше-Эдей хотел, но не мог выразить свое отношение к небу по-другому. Слова не шли на ум, их уже сожрал волк старости, и монгол тяжело вздыхал, понимая это.