— Я чувствую, нам с вами, Семен Иванович, придется спокойно и методично припомнить все, что вы делали во вторник до работы. И после. Когда закончили свой трудовой день, что делали в среду с утра, то есть выстроить цепочку конкретных дел, понимаете? А вслед за ними у нас выстроятся и детали, подробности. Это, между прочим, очень помогает. Не пробовали?

Червоненко несколько минут раздумывал, прикидывал что-то про себя, наконец вымолвил (именно так!):

— А вы, звыняюсь, случаем, уж не мэни ли подозреваете, товарищу важный следователь?

Ну и загнул! Так Турецкого еще не именовали, даже в высшем приступе подхалимажа…

— Та вы ж тады так прямо и кажите, а то — тэ да сэ… Я ж того змэрзлого тильки и видел, як вин мэни остановыв, сил с заду, тай и казав: «Змирз, гони, шеф, на Бронну». А я ему: «А дэ ж вона така вулыця? На шо вин верно казав, товарищу важный следователь, шо сперва по вулыци Гирького, шо е Тверьская, и до Пушкина…

— Вот чем хотите поклянусь, Семен Иванович, — Турецкий истово оглядел углы милицейской комнаты, словно в поисках модной ныне иконы в красном углу. — Не имеем мы к вам ни малейших претензий, ни в чем не подозреваем. Однако вы лично можете подсобить нам поймать очень важного уголовного преступника, точнее убийцу, понимаете? Все только от вас зависит, от того, вспомните вы или нет. Но мы в любом случае будем вам благодарны…

«Господи, — взмолился Турецкий, — неужели удалось проникнуть в душу этого трусливого — а между прочим, с чего бы быть ему храбрым, если он переселенец и бытует в столице на птичьих правах? — «таксера»? Но, с другой стороны, как всякий нормальный… ну да, именно советский человек, он должен помнить, что просто обязан в силу сложившихся (и не самых худших) стереотипов помогать правоохранительным органам. Это же у нас у всех в крови. В молоке материнском…»

Червоненко размышлял, а на лице его отражались не самые сложные мысли. Турецкий больше всего боялся, что он сейчас скажет: «А к аэровокзалу я приехал пустой».

— Та-ак, — Семен Иванович выставил пистолетом указательный палец. — Вторник… Жинка с утра велела ихать к Игорю… Да то не важно, бо я ей казав, шо не поиду. У мэнэ, звиняйте, «дворники» э-э… сперли… — Было понятно, что он хотел сказать, вместо слова «сперли». — Потому я с утра собрался на рынок. Два часа я мотався и найшол «дворники». Ось туточки я и подумав, шо два часа потеряны, а як их наверстать, не бачу. Рейшив ихать в аэропорт. Валюта, то да се…

Неприятная была эта исповедь Червоненко, это можно понять, но и следствию нужна была каждая минута его рабочего дня.

— Двух дамочек отвез. Одна такая худюща, а зла, як видьма.

— А сколько было тогда на часах, Семен Иванович?

— Та два, чи полтритього…

— Тогда про женщин не надо, давайте сразу следующих пассажиров.

— Так я ж снова вернулся в Шереметьево, а там вже уси места позанималы. Там же, ну… туточки. — Червоненко опасливо оглянулся и, понизив голос, добавил: — Усе ж схвачено, круговая порука, товарищу важный следователь. Тут же ж одна шайка-лейка…

Да, ему действительно есть чего бояться: заяви он парням из той же воздушной полиции об этом, вмиг лишился бы не только дневного заработка, но, возможно, и много большего. Уж Саше ли не знать?

— Ездю я, значит, вокруг, приткнуться негде, а тут бежит ко мне молодой парень, с виду иностранец, и рукой машет. Я притормозил, окно опустыв, а вин мэни нэмэцку бумажку суе, тай каже: «Вот тоби пятьдесят марок, та давай гони на Ленинградский проспект». А сам вже задню дверь открыл, тай сел.

— Во сколько это было?

— Та я думаю, шо у пять годын… часов, товарищу важный следователь.

— А что, разве он был один?

— Одын. Я усе гарно помню… Як вин выглядел? Ну, спортивный. Джинсовый весь. Волосы короткие, темные, як у вас. И ростом, кажу, с вас. Лет? Ни, нэ боле тридцати…

— Он был с багажом?

— Та ни. Баул такий, сумка, уся на молниях. И куртка уся на молниях, змейки таки…

— Вы о чем-нибудь с ним говорили по дороге?

— Ни, товарищу важный следователь. Он напряженный був. Я ж ёго в зеркале бачив: спешил вин, нервничал, шо на красном стоим, но и не гнал. Едем мы вже по Ленинградскому проспекту, а вин вдруг каже: «Стой, у рыбного магазину!» Ну а я пока расчухался, где вин, тот рыбный, вже проскочил малость. Он чуть не на ходу выскочил, но «спасибо» на забув. Так вот же ж, я тильки сигаретку закурыв, ну хвалынка, чи две, от бровки отчалив, а тут и тот, шо в рубашке, змерзлый, мэни руками замахав…

— А вы не видели, куда пошел ваш пассажир? Может его кто-то ожидал? Встречал кто-нибудь?

— Та шо я кажу, може, кто и ждав. Да вин же ж взад побежав.

— Когда вы останавливались или проезжали мимо этого рыбного магазина, вам никто в глаза не бросился?

— Так я ж тот рыбный выглядывал, а людей не бачив… Ай, нет же ж! Помню! Стоял. На самом углу. Высокий такий, в темном плаще. Я почему вспомнил-то, товарищу важный следователь, ин же ж на самом углу стоял, я ще подумав, шо за дурень! Его ж сшибить — чистое дило! На самой бровке…

Турецкий подался всем телом к нему:

— Опишите его, пожалуйста, детальней, как только сможете!

— Так шо ж, уси и детали… Бильше я ничого не помню… Если б борода или усы… О, кажись, усы булы, таки махоньки… А може, ни…

— А плащ какой — длинный, короткий?

— Длинный, — уверенно сказал Червоненко. — Ось до сих, — он показал ладонью середину голени. — И темный. Не, не черный, но темный, да…

— Скажите, Семен Иванович, а если мы вас очень попросим, вы можете помочь нам составить фотороботы? На того, что стоял, и того, которого вы везли с баулом из аэропорта. А какой, кстати, баул-то был?

— Иностранный, — уверенно ответил Червоненко. — Из материи, вроде джинсы, и молний много, я вже говорил… А шо це за фоторобот?

— Ну портрет такой словесный составляется. Вы вспоминаете и рассказываете: какие волосы, какой длины, какие глаза…

— Так я же ж…

— Знаю. Но вам будут показывать, а вы сами скажете — похожи или нет. И так о каждой детали, понятно?

— Можно, конечно, — с сомнением произнес Червоненко. — Того, шо ихав, помню. А шо стояв…

— Но вы уверены, что ваш пассажир не был иностранцем?

— Не, ни як не иностранец. Може, эмигрант який, но из наших, точно. Ни украинец, ни еврей, ни… Москаль, точно кажу. Вин ще акал, як вы: «На-а Ленингра-адскае ша-ассе»… Вин так казав мэни. Тай ще вин материвси, ни, не в голос, а про сэбэ, когда мы застревалы…

Дальнейшая беседа с Червоненко не представляла интереса: Семен Иванович явно устал от небывалого для него умственного напряжения, стал путаться. Пора было прекращать его мучения. Тем более что он еще собирался сегодня поработать: волка ж ноги кормят, — сказал он с виноватой улыбкой и на чистом русском языке. Уж об этом-то можно было догадаться!