говорю. Я хочу, чтобы ты вернулся ко мне. Если ты этого хочешь, конечно. Если ты хочешь, я согласна. — Ее голос прерывался. Он хотел сказать ей, что по-прежнему любит ее, но леденящая гордыня сковала его язык, наказывая не ее, а его самого. Так стоял он, молчанием причиняя жесточайшую боль и себе, и ей.

Она отступила от него.

— Ладно, — сказала она, давясь слезами, — пусть так. Кажется, я запачкала тебе рукав лаком.

— Ничего. — Его голос звучал хрипло.. — Мне лучше вернуться в отель.

— Ну, конечно. Знаешь, я ведь ничего не говорила отцу о том, что произошло между нами.

«Так ли это?» — спросил он себя.

— А тыговорил? — Она подозрительно взглянула на него.

Клей покачал головой:

— Ни слова.

— Хотелось бы тебе верить. — Она промокнула слезы бумажной салфеткой.

Его вдруг взорвало.

— Если ты ничего никому не говорила, почему же все думают, что я завел интрижку с женой какого-то латиноамериканца, а ты тут ни при чем?

— Ты же знаешь людей. — Она сделала неопределенный жест. — Смой лак чистым спиртом или бензином для зажигалок.

Они расстались не попрощавшись. Возвращаясь в холодной ночной мгле в отель, он думал о том, правда ли то, что сказала ему Инид. Девиз древних — In vino veritas [385]— он это знал — был заведомо лжив, ибо истинно преданные своему искусству лжецы никогда не бывают так безудержно вдохновенны, как спьяну. Когда-нибудь он обо всем расспросит Блэза, своего нежданно обретенного друга.

IV

Неторопливый ритм жизни довоенного Вашингтона сменился бурлением людских волн поистине нью-йоркских масштабов; особенно выделялись женщины, спешившие заменить мужчин на их рабочих местах: короткие юбки выше колен, копны волос, ниспадающих на подваченные плечи, вопреки настоятельным предостережениям о том, что длинные волосы, попадая в машину, не только снижают производительность труда и отдаляют неизбежную победу Америки над тиранией, но и снимают скальп с их обладательниц. Однако пышные волосы были необходимы: они утверждали женственность, поставленную под сомнение тем фактом, что сотни тысяч женщин как-то слишком уж легко приноровились исполнять работу их отсутствующих мужей и возлюбленных. Полчища женщин на улицах (военнослужащие разумелись сами собой) и поразили Питера больше всего, когда он теплым июньским днем вернулся в город с усиленных стрелковых учений в болотах Флориды. Связи спасли его от более непосредственного участия в войне. Теперь он был приписан к Пентагону и хотел только одного — пережить войну, которая его совершенно не интересовала.

Такси остановилось перед большим зданием на Коннектикут-авеню. С закинутым на плечо вещевым мешком он вошел в дом, принадлежащий некоей даме, которая недавно потеряла мужа, который в свою очередь без ее ведома «потерял» все ее состояние. Однако дама была уверена, что не пропадет, и с помощью Фредерики превратила свой дом в местный клуб, процветающий благодаря превосходному повару, совершенно исключительному подбору членов правления и необходимости именно в таком месте, где люди, принадлежащие к известным кругам вашингтонского общества, могли бы устраивать интимные приемы, а то и просто спокойно позавтракать, планируя очередную любовную интрижку или прослеживая путь, ведущий сквозь лабиринт правительственных комиссий к некоему сокровищу.

Вещевой мешок Питера взял Джон — старый лакей, которого Питер знал с незапамятных времен.

— Вам страшно идет ваша форма, мистер Питер, — сказал Джон, между делом играя роль семейного слуги.

Казалось, будто все старшие лакеи его поколения прошли одну и ту же довоенную школу, где светский лоск накладывали на них, словно лак на дерево. Однако, когда Питер спросил, как идут дела, Джон вдруг показал себя настоящим коммерсантом.

— Потрошить их мы начинаем за ленчем, — не без удовольствия заявил он, пряча в шкаф вещевой мешок Питера. — Потом почти каждый вечер устраиваем как минимум два приема. Конечно, у нас бывает масса новыхлюдей.

Некая ущемленность, явственно слышимая в словах «новых людей», выдавала выучку Джона. Так как городских знаменитостей — по крайней мере на первых порах — создавали избиратели, в Вашингтоне всегда существовало разделение на «нас» и новых людей, и люди эти могли быть как угодно милы, но лишь время решало, превращались ли «они» в «нас». А время, разумеется, работало не на новых людей. Избиратели — капризный народ. Многим из «новых» приходилось возвращаться в свои медвежьи углы, тогда как другие двигались дальше — в Нью-Йорк, к большим деньгам. Тем не менее очень и очень многие из отвергнутых избирателями оседали в Вашингтоне и становились юристами или лоббистами; они жили припеваючи и в конце концов превращались либо в «нас», либо в обитателей многоквартирных домов — «квартирантов», как именовали их преуспевающие агенты по продаже недвижимости и страхованию, врачи и содержатели похоронных контор, которые на то и существовали, чтобы их обслуживать.

— Мистер Сэнфорд еще не приезжал. — Джон провел Питера в гостиную, где сейчас никого не было. Над камином висел портрет покойного мужа хозяйки, который промотал ее состояние. Он смотрел с таким видом, будто был страшно доволен, что все денежки супруги уплыли. Служанка вдовы, старая немка, просунула голову в дверь и выразила свою радость по поводу того, что мистер Питер вернулся домой с войны целый и невредимый. Питер, имевший дело с войной только на учениях в Талахасси, штат Флорида, вовсю старался напустить на себя вид обреченного на заклание, но вашингтонцам, думавшим главным образом о нехватках у себя дома, было не до героя, которого, возможно, ждет безвременная кончина.

— Мадам говорит, мы не протянем эту зиму, если тот liebe [386]генерал, что был у нас вчера вечером, не поможет нам с нефтью! — С этими словами служанка исчезла.

На низком полукруглом столике лежали журналы с многочисленными фотографиями битвы при атолле Мидуэй, в которой японский флот потерпел свое «первое поражение за последние триста пятьдесят лет». Интересно, лениво подумал Питер, что это там приключилось в 1592 году? Были в журналах и аэрофотоснимки горящего Кёльна после налета английской авиации; за один раз тысяча бомбардировщиков сделала с Кёльном то, что люфтваффе неоднократно проделывала с Лондоном. Союзники выиграют войну, в этом не могло быть сомнения, вопрос только — когда? Вечный сержант (писарь нестроевой службы), он всю свою жизнь или по крайней мере все свои молодые годы будет втыкать в карту булавки — таким виделось Питеру его будущее.

К счастью, самая долгая пора его жизни осталась позади и уже наполовину забыта. Основная военная подготовка в Джорджии, кретины унтеры с Юга, выкрикивающие команды на своем кретинском невразумительном языке. Не попал на танцы в субботу,