Фатимы — сокровище снадобий, в нем засушенные шпанские мухи, травы и коренья. К ней тайком прибегали слободские молодки: взять снадобий, чтобы приворожить мужей, сделать их страстными и забеременеть от этой страсти. Но почему себе она не поможет, неужто не действуют на нее собственные снадобья, ведь ей, наверное, тоже хочется ребенка? Ан нет, говорит молва, она проклята. Ее брал в жены один из двух падших ангелов — Харут или Марут…

Он ощутил легкое, будоражащее напряжение, с каким он вслушивался и вглядывался, оказывается, в невидимую, смолкшую гряду садовых деревьев: не прозвучит ли еще раз смех девушки, не промелькнет ли светлое платье? Он глубоко вздохнул и, откинувшись, глянул в небо. Высоко, двоясь, протекал Млечный Путь, белесый и переливчатый, как степная речка под лунным сиянием. Страстно, синими огоньками, сверкал Сириус, и рдяной пылью сыпали Плеяды.

Юноша поднялся и, решив покурить, направился в свою келью. Он двигался осторожно, чтобы не потревожить гостя. Но старика в келье не было. Габдулла вышел на террасу и, обойдя ее, не нашел дервиша. Бедный старик, ушел, наверное, обиженный. Доброго тебе пути! А что старик в пути, он не сомневался. Что ему, страннику, ночь-полночь, ночные твари веселят его сердце, для злого путника он не добыча… Он звал меня, с волнением подумал юноша. И вместе с легким сожалением нашла на него грусть. Хорошо странствовали они одно лето!

Он отправился с дервишем, чтобы разнообразить свои каникулы, надеялся, что, может быть, останется в каком-нибудь стойбище у казахов и проучительствует лето. Но влекло и что-то иное, высшее, что нес в своем облике тщедушный бедный старец. Бедный и беззащитный, но как будто именно на нем жизнь показывала свою нескончаемость, свое милосердие к каждому, кто несет в себе любовь и надежду на истину. С ним, казалось, можно было пройти день, равный году, а год, равный времени. И не это ли ощущение послало им встречу с человеком, глубоко несчастным, но, может быть, и по-своему счастливым, потому что он ничуть не осознавал безысходности, но осознавал пусть глупую, пусть неосуществимую — однако надежду.

3

На вторую или третью ночь — а может быть, то была пятая или шестая ночь, он не считал, ночи мелькали короткие и быстрые, а дни были нескончаемы, — ночевали они в степном колке, по краям которого разрослись «дикие сады» из вишарника, ракиты и чилиги.

Утром они услышали плач ребенка и очень удивились: места далеко окрест безлюдны, редкие хутора гнездятся только по берегам рек, а здесь и реки-то нет. Может быть, лисята плачут? Но чем дольше они прислушивались, тем явственней было: плачет ребенок!

Они стали выбираться из колка, и когда впереди забрезжило, увидели около раскидистой, с искривленным стволом киргизской березы повозку, возле повозки людей. Едва приблизились, раздался резкий вопль:

— Не подходи! Стой, говорю, стой! — Маленький тощий мужичонка, вскинув легкое ружьецо, целился прямо в них. — Не подходи… уложу на месте!..

Дервиш сказал:

— Этот безумец, несомненно, промахнется. Но выстрел может напугать его детей. Смотри, как жмутся, бедные, к матери.

Мать тем часом оставила двух девочек постарше и с маленькой, не отпускавшей ее подола, шагнула к мужу:

— Перестань, Мамадыш. Видишь, это добрые путники, мусульмане. Они не сделают нам зла. — Затем она сказала путникам: — Не бойтесь, идите к нам.

В повозке возле огромного сундука, обвязанного веревками, затерянный в тряпье, плакал не переставая мальчик. В повозке ничего другого не было: только сундук, занимающий всю телегу, и мальчик. Годика четыре было ему.

— У нас заболел малыш, — сказала женщина, подходя к телеге и вяло, как-то безнадежно вороша тряпье, чтобы путники поглядели на бедного ребенка. — Он плачет и плачет… я не знаю, что с ним делать!

Дервиш спокойно отстранил женщину и шагнул к повозке. Мужичонка тут же кинулся наперерез, все еще не оставляя своего ружьеца. А было оно деревянное и строгалось, как видно, для острастки, случись недобрая встреча. Уж лучше бы он сделал дубину.

Усмехнувшись, дервиш вынул из кучи тряпья плачущего ребенка. Зажав его одной рукой, другою сбросил наземь тряпки и положил на них тощее скорченное тельце мальчика. Затем извлек из своего мешка баночку, снял с нее замасленную тряпицу и, обмакнув палец, стал натирать снадобьем голый западающий животик. Ребенок все еще кричал, но что-то уже менялось в его воплях, будто с последним отчаяньем он выплескивал из себя остатки боли.

— Ничего, — бормотал Дервиш. — Такого еще не было, чтобы курдючное сало не помогло. Приготовь кипятку, — приказал он женщине.

В костре еще тлели живые угольки, они подхватили, зажгли сухие ветки, подброшенные женщиной.

Когда закипела вода, женщина отлила в жестянку и подала ее старику.

— Вот попьет он зеленого чаю и будет спать, — говорил старик. — А когда проснется, дашь ему вот… — И протянул женщине комочек курта, сухого просоленного творога. — Иншалла, — сказал он, проведя ладонью по головке малыша, зарастающей редкими темными волосиками. — Надо обрить ему голову. И когда придете в город, сделайте мальчику обрезание.

Хозяин уже суетился вокруг повозки, подтягивал веревки, которыми был обвязан сундук. Затем побросал в телегу чайник, казан, треножник и взял в руку кнут.

— Ну! — крикнул он высоким голосом. — Нечего прохлаждаться. Так мы не доедем до места.

— Куда же вы едете? — спросил дервиш.

— А, колдун, — странно улыбаясь, вроде только сейчас заметив старика, удивился мужичонка. — У-у, колдун, вылечил моего Мидхата, у-у какой колдун! — точно укорял он старика, но, видно, был очень доволен и, может быть, смущался, что не может ничем его отблагодарить. — Ну! — крикнул опять и крепко щелкнул кнутом.

Женщина взяла на руки спящего мальчика и первой пошла по траве к проселку. За нею тронулась лошадь, рядом с повозкой — хозяин, а за повозкой, держась за руки, посеменили девочки. Женщина, когда они выехали на дорогу, ступила в сторону, пропуская повозку, и пошла затем со своими девочками.

Шли долго. Солнце, не убывая в свете, теряло высоту и ярко палило навстречу неизбежной ночи. И за все эти долгие часы они не встретили на дороге ни одной живой души и сами, казалось, были тенями или призраками людей, которые прошли когда-то этой нескончаемо-вечной, выжженной дотла равниной.

Мальчик спал на руках у матери, девочки по-прежнему двигались размеренно-унылым шагом, все молча, молча, — может быть, они были немые…

Наконец стала лошадь, и хозяин защелкал кнутом о землю, взметывая пыль, ругаясь.

— Лошадь устала, — сказала женщина.

— Кто устал, кто устал? — закричал мужичонка. — Что ты городишь!

— Лошадь устала, — повторила женщина, — дай ей передохнуть.

Мальчик проснулся и тихонько заныл, прося