народом,

Между закатом и восходом,

Мы между Калкой и Непрядвой,

Мы между правдой и неправдой,

Мы между будущим и прошлым,

Между возвышенным и пошлым,

Мы между истиной и ложью,

А вот на взгляд со стороны,

Мы постигаем правду Божью

Под руководством Сатаны…

 

БАЛЛАДА О САПОГАХ

Сапоги идут-шагают

лесом,

склоном каменистым,

и кузнечиков шугают

на закате в поле чистом.

Снег взметают,

пыль вздымают

и пыльцу сбивают с маков,

и в расчет не принимают

никаких дорожных знаков.

А дотопав до постоя,

как сторожевые псы,

до побудки дремлют стоя,

за дверь выставив носы.

 

Сапоги спешат-шагают,

месят грязь,

хрустят песочком,

через рвы с водой сигают,

скачут по болотным кочкам,

с ходу прыгают в окопы,

прут сквозь дебри без оглядки,

пробивают в скалах тропы

и с врагом играют в прятки.

Рядом с кухней полевою

постоят,

переминаясь.

И опять

от боя к бою,

под огня густую навись.

 

Сапоги бредут-шагают,

топоча, идут в атаку,

то бегут,

то убегают, то хромают к бивуаку.

И теперь они

ни к черту,

фронтовых сапог останки:

до гвоздей подметки стерты

и торчат из дыр портянки.

 

Но они живут, не тужат,

два бродяги-доходяги,

и все так же верно служат,

хоть кряхтят при каждом шаге…

 

Не взбираться им по кручам.

Отходили.

Отошли…

И лежат

носками к тучам

в километре от Шали

сорок пятого размера

великаны-сапоги.

 

Травы пыльны.

Небо серо.

Сердцу в такт гремят шаги…

 

САНЕЧКА

Синеглазый,

русенький,

щечки,

словно прянички.

 

«Засыпай, малюсенький!» —

мать шептала Санечке.

 

С часовой минутная

стрелки хороводятся,

нынче

вьюга мутная,

завтра

распогодится.

 

Маменькины ходики

начисляют годики…

 

Говорил мне Санечка:

 

«Был когда-то крохой я,

а теперь,

два странничка,

башмаками грохая,

с минометом бродим

мы по задворкам Родины…»

 

А тропа за Ведено

вверх и вниз петляет.

Снайпер,

как заведено,

по тропе стреляет.

 

Говорил я Санечке:

 

«Пули, корешок,

не коврижки-прянички…»

 

Вот и весь стишок.

 

РАССКАЗ КОРРЕКТИРОВЩИКА

(Подражание Лермонтову)

 

Вершины конус кособокий

в двурогой стереотрубе

белеет.

Парюсь одинокий

в своем заношенном хабэ.

 

Слежу за снайпершей,

залегшей

в кустах

у скал

бродячей догшей.

 

Наверно,

вспомню я не раз прищур ее собачьих глаз,

лицо

под масть собачьей маске,

как в грязных кляксах,

в черной краске.

 

Добычи ждет убой-девица,

к прицелу СВД припав.

 

Кривлюсь:

«Пора нам расплатиться,

охотница играть в пиф-паф…»

Кидаю сквозь усы стервозе,

разлегшейся в собачьей позе:

«Не бабье это ремесло

сшибать убийствами бабло».

 

Шепчу

чумазой супостатке:

«Знай, на расправу мы скоры!

Лекарства от плохой игры —

хороших мин —

у нас в достатке.

От пуль обязан упасти я

парней

в неношеных хабэ…

 

Прощай,

немытая!

Россия

навряд ли вспомнит о тебе!..»

 

ФЕДЕРАЛ

Большой мною опыт нажит,

поскольку я федерал.

Сражаюсь там,

где прикажет

какой-нибудь генерал.

 

Абхазия,

Приднестровье,

Памир,

Карабах,

Чечня.

А где же мое гнездовье?

Гнездовья нет у меня!

 

Вздыхаю по Бонапарту,

вершителю славных побед,

и жизнь свою ставлю на карту

Державы,

которой нет.

 

ТОСКА ПО КЛАССИКУ

Воздух густ, горяч и пылен,

на зубах хрустит песок.

Где вы,

Жилин и Костылин?

Ну, подайте ж голосок.

 

Как жилось-моглось вам,

черти?

Вас бы к нам.

Хотя б на час.

Классик вывел вас в бессмертье.

Ну, а кто прославит нас?

 

ТАК БУДЕТ

Когда крестом

бескровно-белые

раскину руки на стерне,

мои глаза остекленелые

тебе привидятся во сне.

 

Когда

на суд ли,

на поверку ли,

мой ангел поведет меня,

ты тень мою увидишь в зеркале

на фоне адского огня.

 

С дрожащих губ сорвется:

«Боже мой!»

и, словно лезвие клинка,

к душе,

предчувствием тревожимой,

приникнет смертная тоска.

 

А если ты утратишь выдержку,

кто помянет меня добром,

меня,

стоящего навытяжку

перед апостолом Петром?

 

ТАК ГОВОРИЛ СТАРЛЕЙ ШЕРЕМЕТ

Так говорил старлей Шеремет,

шелуша колосок в ладонях.

 

«Лишь Богу известно,

какой он,

тот свет.

Не пускают туда посторонних.

 

Вот если б я убедиться мог,

что будет мне по душе там,

без сожаления,

видит Бог,

расстанусь я с белым светом.

 

Хочу,

чтоб шумел зеленый садок

около белой хатки,

чтоб пчелы,

с цветов собирая медок,

со щурами играли в прятки,

 

чтоб за ковром клеверов синел

бор обложною тучей,

чтоб кованым крестиком в небе

звенел

жаворонок певучий,

 

чтоб эскадрильи майских жуков

во мгле предвечерней сновали,

чтоб брат мой Стах,

веселя дружков,

кривлялся на сеновале,

 

чтоб вечером булькал кулеш в котле,

чтоб на исходе лета

кукушка,

пригревшись на старой ветле,

сулила мне многие лета,

 

и чтоб выдавал коленца в гаю

соловейко,

певчая птица.

 

Теперь понимаешь,

в каком раю,

хотел бы я очутиться?»

 

БАЛЛАДА О СТАРЛЕЕ ШЕРЕМЕТЕ

Все уже дороги,

все хлипче мосты,

все выше и выше горы.

А кто впереди?

Разумеется,

ты.

Ты

и твои минеры.

 

Ползли БэТээРы.

На белый свет

гриппозно чихали моторы.

А кто впереди?

Старлей Шеремет.

Старлей и его минеры.

 

«Проверено,

мин и растяжек нет.

Гоните машины, шоферы!»

А кто подписался?

Старлей Шеремет.

Старлей и его минеры.

 

Минер ошибается только раз.

Лишь раз…

И не будет форы.

Лишь раз

не смогли обезвредить фугас

старлей и его минеры.

 

Стал вечер летнего дня светлей,

и содрогнулись горы.

Старлей Шеремет…

 

Ты ошибся,

старлей.

Или твои минеры?

 

К окну подошел,

проснувшись чуть свет,

и увидел,

раздвинув шторы:

 

шел Млечным путем

старлей Шеремет.

Старлей и его минеры.

 

РЯЖЕНЫЙ

Чуб,

струящийся из-под кубанки,

завит с помощью бигуди.

Блещет

вырезанный из жестянки

крест георгиевский на груди.

 

Нету хлестче его нагайки.

Он с бабьем воевать горазд,

и не даст проходу ногайке.

А чеченке?

Тоже не даст.

 

Сапоги со скрипом,

лампасы!

Чем не молодец, гой еси?

Индивидуум высшей расы,

щит и шашка Святой Руси!

 

Первачом накачавшись на славу,

он кричит:

«Поимейте в виду,

наши деды брали Варшаву

в девятьсот сорок пятом году!»

 

Глянешь,

с виду орел и баста!

Но когда навстречу солдат,

просит голосом педераста:

«Угости сигареткой, брат!»

 

БРАТОУБИЙЦЫ

Нейтральным междуречьем

пролег меж нами

мрак.

Семье гордиться нечем,

когда брат брату —

враг.

 

Под русским камуфляжем тебе я покажусь,

мой брат,

солдатом вражьим.

Стреляй в меня,

не трусь!

 

А вдруг на спусковой я

быстрей тебя нажму?

 

Мой брат,

нас было двое…

Не страшно одному?