А теперь фото с другой гулянки – как они оказались так глубоко? Сегодня ей определенно суждено припомнить все свои грехи, потому что именно в тот вечер она напилась во второй – и последний в жизни – раз. Начиналось все невинно, в приличной одежде и в приличном заведении, с толпой друзей. Вино было несравнимо лучше, как и музыка, да и настроение Лукаса было намного светлее. Он всех угощал, а сам весь сиял. Пинки ужасно напилась, но не в том ресторане, а уже потом, дома, совершенно одна, дешевым мерзким джином. Потому что Лукас, ее давняя тайная любовь, переезжал на Ӧссе.

«Давняя? Куда там. Она все еще здесь, что в моем возрасте вызывает опасения», – кисло рассудила Пинки.

Чем глубже она пробиралась ко дну коробки, тем больше нарастало беспокойство. Какое-то неопределенное воспоминание пыталось пробиться сквозь стенки ее черепа, но не могло сформироваться. А затем вдруг, когда Пинки сунула руку под очередной слой ветхих стереопластов, это произошло. Ее пальцы коснулись непривычной поверхности мицелиальной бумаги.

Пинки замерла. Пока страх затихал, она размышляла, может ли это быть то, о чем она подумала, и стоит ли ей это видеть. Да, конечно же, она знала, что это оно, ведь она собственноручно положила его в коробку. И сегодня, разумеется, все это время она ожидала, что найдет его, и это, вероятно, было причиной, почему с каждым предыдущим фото она так долго мешкала. Откладывала, насколько возможно, но это не помогло.

Оно лежало на дне коробки и на дне мыслей. Столько лет.

Несмотря на то, с каким рвением она старалась забыть.

Прищуренные глаза Джайлза Хильдебрандта.

Тайна.

* * *

Пока Пинки водила пальцем по гладкой поверхности ӧссенской бумаги, в ее памяти вспыхнуло остро и как наяву: летний вечер и жар на спине, пот и жажда, когда солнце печет не в меру, а тебе приходит в голову дурацкая идея идти от радиоточки пешком. На ней было платье без рукавов, и, пока она ждала в сводчатом каменном коридоре, который вел в виллу, выглядящую очень по-ӧссенски и мрачную, как старая крепость, ее начал сковывать холод. Но, возможно, она дрожала лишь потому, что шла к Лукасу. Домой. И без приглашения. У нее была слабая отговорка, что она нечаянно стерла в нетлоге запись с нужным номером, слабый предлог, что должна вернуть книгу, и причины, которые лучше не обдумывать. Это было задолго до того, как София начала встречаться с Ником и таким образом попала в их старую лыжную компанию, которая на самом деле уже и лыжной не была. До того, как Пинки настолько подружилась с Софией, что постоянно оказывалась в этом доме.

Это был первый раз.

И, на ее беду, конечно, Лукаса не было дома. Открыл его отец.

У нее не было четкого представления о нем, потому что Лукас о своей семье говорил совсем немного; но из всех собранных воедино кусочков и случайных слов сложилось чувство, будто, если она однажды встретит его отца, у нее будет веский повод для страха. И вот, неожиданно, она стоит с ним лицом к лицу. А лицо его было очень узким, очень бледным, все в морщинах, усталое. Ироничная усмешка на его губах выглядела так естественно, будто это не просто выражение, а черта лица. Под гривой волос, в которых в равной степени смешались серебро и чернь, строго блестели проницательные глаза, которые одновременно и напоминали глаза Лукаса, и нет. Они упирались в нее с холодным безразличием. Пинки, заикаясь, выдавила из себя отговорку и сунула ему микрод с книгой. Он не соизволил даже протянуть руку.

– Вы кто? – спросил он.

Пинки назвала свое имя.

Он на мгновение задумался. Затем привел ее в полное замешательство.

– Из лыжного клуба, да? Соревнуетесь. Я знаю вас по фотографиям.

– Да.

Он смотрел на нее. Пинки переступила с ноги на ногу. «Боже, – осознала она. – Он же все понял, в ту же секунду: мне не нужно возвращать Лукасу книгу дома, если я вижусь с ним три раза в неделю на тренировке!» Она уже хотела отступить, но тут он снова ее удивил. Отступил- в сторону – и открыл ей дверь.

– Хорошо, Пинкертина. Проходите.

Она не знала, что делать. Это была совсем не та ситуация, в которой она мечтала бы оказаться. От профессора Хильдебрандта исходили неоспоримый авторитет и сила. Этому содействовала и аура поразительного интеллекта, не признавать которую у профессора университета шестнадцатилетняя девушка бы не осмелилась, и вековой почет академических учреждений, который символически стоял за его плечами; вот только этого всего не хватило бы – не будь его взгляда. Именно он ее по-настоящему пугал. Он проникал сквозь ее мозг до самого затылка, а в жилах стыла кровь.

В голове у Пинки проносились всевозможные мысли: кроме прочего: и то, что Джайлз Хильдебрандт изнасилует ее в гостиной на диване, задушит и закопает в огороде. Он был намного выше нее, костлявый, но сильный. Если бы не морщины, он и старым бы не казался; Пинки не сомневалась, что он бы с ней справился. Она была в хорошей форме, но это не значило, что ей под силу и умело драться.

– Я… знаете… в общем… если Лукаса нет дома, я не хотела бы вам мешать, – выдавила она из себя. – Это совсем несрочно. Просто оставлю ее здесь и… и вообще, мне все равно… нужно…

Одним движением руки он оборвал ее лепет.

– Это не проблема, – объявил он. – Лукас придет в любую минуту. Раз вы проделали такой путь, было бы жаль не подождать пару минут. Я не могу повести себя так негостеприимно.

У Пинки закончились слова. Он с ней разделается в два счета – это она осознавала; но его беспрекословный тон настолько ошеломил, что из ее рта не вырвалось ни слова в знак протеста. В следующее мгновение она как под гипнозом перешагнула порог.

Он отвел ее в свой кабинет. Книги были повсюду, причем книги классические – не на микродах, а действительно напечатанные на бумаге. Пинки не так много знала об этом, но даже ей было ясно, что бесконечное множество книг, которое она видела вокруг, стоило целое состояние. Резкий контраст предполагаемой цене составляло совершенное отсутствие порядка. Книги и ӧссенские свитки громоздились на полках вдоль стен, покрывали каждую горизонтальную поверхность и валялись в пыли на полу. Возможно, это было связано с тем, что мать Лукаса уже давно умерла. У профессора было много времени, чтобы поддаться холостяцким привычкам. Один момент, однако, был приятным: в комнате не было ни одного дивана, на котором можно изнасиловать и задушить. В конце концов, даже на полу не нашлось бы места на сексуальные оргии, не говоря уже о столе. Здесь невинную молодую девушку он мог убить разве что словарем.

Профессор освободил ей место на металлическом стуле, дизайн которого Пинки определила как типично ӧссенский; принес такой же ӧссенский… чай?.. с экзотическим приятным ароматом и обычное, ничем не примечательное земное печенье. Она откусила два кубических миллиметра. Ее рука сильно тряслась.

Каждой клеточкой своего тела она ощущала, как профессор Хильдебрандт садится в кресло за свой стол, кладет руки на подлокотники, затем голову на кожаную обивку и наблюдает за ней прищуренными глазами. Под ними были темные круги, которые она заметила только сейчас. Он сидел в комфортной позе, откинув голову, и совершенно не двигался. Его лицо выглядело безгранично старым, но в то же время сдержанным и отдаленным. Инопланетным. Ей сложно было представить, чтобы у него еще были какие-либо сексуальные желания. И желания вообще. Она предполагала, что раз он не оставил ее где-нибудь в прихожей, то хотя бы сразу же возьмется за свою работу и перестанет ее замечать. Но он смотрел на нее, и долго.