Дуглас считал, что матери следовало подать другую фотографию в Национальный центр пропавших без вести и эксплуатируемых детей.

– Почему? – спросила Джозефина.

– На этой Роуз улыбается, – ответил Уилл. – Никто ее в жизни не узнает.

Но в те дни Роуз, где бы ни была, вероятно, ухмылялась. Это на лице их матери застыло хмурое выражение, и, как Уилл ни старался, ему не удавалось его стереть.

В те дни наиболее подходящим словом было «моноцветник». Это означало, что у Херстов остался всего один цветок. Больше не было розы. Осталась только фиалка[3].

Сейчас, за чаем, Джозефина с ее прямым пробором и кружевной повязкой на голове была даже слишком убедительна в роли Флоренс Найтингейл. С усталыми опущенными глазами она читала слова, которые якобы доказывали ее возможное биполярное расстройство. Это было открытое письмо к Богу, в котором она спрашивала, почему не может быть счастливой, несмотря на свой труд. «Почему я не могу быть довольной жизнью, которая удовлетворяет так многих людей, – хрипела Джозефина. – Почему я умираю от голода, отчаяния, болезней?»[4].

Настоящим ответом, который Уилл не осмелился бы произнести, была Роуз. До того, как она сбежала, Дуглас не работал сверхурочно. Уилла не травили в школе. Вайолет и близко не была такой мстительной и чокнутой.

Своим уходом Роуз словно пробила дыру в семье Херст, и каждый день сквозь нее утекало все больше. Пропасть между тем, чем Херсты когда-то были, и тем, чем они стали, ширилась с каждым днем. Уилл знал, что самую сильную боль эта разница причиняла Джозефине. Роуз превратила идеальную семью их матери в идеальную катастрофу, и Уилл не мог отделаться от чувства, что на этом она не остановится.

Вайолет Херст

Медсестра отвезла Вайолет на кресле-коляске в угрюмую палату с решетками на окнах, металлическими шкафчиками и соседкой по комнате, спящей на спине столь неподвижно, что ее койка становилась похожей на стол для вскрытия.

Едва Вайолет проглотила розовую таблетку снотворного и положила голову на подушку, как луч фонарика осветил ее лицо, все еще мокрое от слез. «Проверка», – раздалось в дверях, где стоял силуэт санитара. Когда это повторилось через 15 минут, Вайолет осенило, что персонал больницы следил, чтобы никто не совершил самоубийство: она читала о таком в «Прерванной жизни».

Впервые у Вайолет закрались подозрения, что, может быть, она действительно сумасшедшая, а не просто безумно голодная и накачанная наркотиком. Может быть, семена ипомеи разбудили что-то вроде скрытой шизофрении. Ведь в ЛСД самое страшное то, что некоторые люди (и, может быть, Вайолет была в их числе), выпав из реальности, так в нее до конца и не возвращаются. Может быть, она поэтому ничего не помнила о том, что сделала Уиллу? У нее уже бывали трудности с тем, чтобы вспомнить вдохновляющие части наркотического трипа, но никогда воспоминания не утекали сквозь пальцы полностью. ЛСД не стирает события из памяти людей. Может быть, это следствие шизофрении или какого-нибудь другого психического расстройства.

Вайолет понимала, конечно, что, возможно, Роуз ей просто померещилась. Ее сестра вполне могла оказаться лишь игрой света или одурманенного, возможно, больного рассудка Вайолет. Еще до «утренней славы» ее организм долго не получал достаточного питания и отдыха. Чем тоньше она становилась, тем больнее ей было сидеть или лежать, поэтому большинство ночей она проводила в подвижной медитации, меряя шагами комнату, пытаясь вызвать в себе хоть немного прощения для Роуз. Лишенная сна, Вайолет страдала типичными нарушениями. Цвета казались ярче. Она чувствовала, что все меньше контролирует злые мысли, то и дело возвращавшиеся к сбежавшей Херст.

В последние месяцы перед тем, как Роуз покинула место событий, Вайолет внимательно наблюдала за ней. Она наблюдала, как сестра сказала «нет» наркотикам, свиданиям, умению говорить «нет», и думала: «Что, если я буду делать все наоборот? Ведь какой смысл быть хорошей, если Роуз в итоге все равно несчастна?» Хотя сестры Херст никогда не были близки, мать сделала их жизнь одинаково трудной. Вайолет полагала, что Роуз сбежала потому, что это было единственным решением давно назревшей проблемы. Заключалась она в том, что Джозефина ясно дала понять, что ни один мужчина, женщина или ребенок не должен стать для Роуз важнее их семьи. Поэтому она редко с кем-то встречалась. Поэтому она была замкнутой. Поэтому Роуз сбежала с таинственным незнакомцем по имени Дэмиен – нарочно не придумаешь. Как сын Дьявола из фильма «Омен».

Но никто не посмеет вмешиваться в дела Вайолет и помогать ей обустраивать самостоятельную жизнь. Каждый день она продиралась сквозь контроль домочадцев, словно прорубая мачете тропу в джунглях, которая каждую ночь зарастала вновь, становясь с каждым разом все тернистее и непроходимей. Вот о чем она думала на кухне, размахивая кухонным ножом матери.

Нож. О ноже Вайолет могла многое вспомнить. Она помнила, как блестело лезвие в ее затуманенном наркотиком взгляде. Она помнила чувство, с которым взмахивала им вверх и опускала вниз, стуча о разделочную доску. Она даже помнила, какой сильной себя почувствовала, наставив его кончик на Джозефину. Но она не могла вспомнить, чтобы упражнялась во владении ножом на Уилле. Что же она, черт возьми, натворила? Вспорола его ладонь, как куриную грудку? Схватила и отрезала большой палец? Зачем?

Вайолет неподвижно лежала, пытаясь нашарить в голове причину, по которой могла причинить боль своему брату. Он встал между ними, закрывая мать? Он сказал что-то в ее защиту, что вывело Вайолет из себя? Она не могла отрицать, что могла поранить Уилла – чудно́го, маленького, безропотного человечка, – потому что завидовала тому, как легко доставалась ему любовь их матери.

Чем больше Вайолет размышляла на эту тему, тем сильнее ее голова шла кругом.

Ее самым отчетливым воспоминанием до сих пор оставалось предчувствие – момент, когда она поняла, насколько опасным будет этот наркотический трип.

Они сидели, потягивая коктейль цвета водорослей в гостиной Филдов, сводчатым потолком и обстановкой напоминавшей восточный замок. Дом Филдов всегда вызывал у Вайолет приятное чувство опьянения, едва она переступала порог. Свет витражных ламп изломанными радугами отражался на кожаных пуфиках. Потолки были выкрашены в цвет морской волны и шафрана. В воздухе пахло кедром. Джозефина называла Филдов «хиппи с платиновой кредиткой». Берил и Рольф встретились, когда оба были зачислены в Бард-колледж, но узнав, что они ждут двойню, Рольф сбрил свои длинные свисающие усы и променял быстро расцветающую карьеру в искусстве на финансы.

Вайолет все еще порой трепетала перед звездным блеском своих пресыщенных экзотичных друзей. Окрашенные в радужные цвета волосы Имоджин напоминали неаполитанское печенье. Густая белокурая челка Финча падала на его очки в роговой оправе. Джаспер носил охотничью енотовую шапку и футболку с цитатой Бэнкси, андерграундного художника стрит-арта: «Большинство родителей готовы дать детям что угодно, кроме возможности быть собой». Как они не понимали, что слишком круты для Вайолет, – оставалось за гранью ее понимания.