и не самые знаменитые. Ни об одном из них я никогда не грезила наяву. Во сне мы сидели на теплом заднем сиденье машины, под гудение мотора. Они никуда не собирались уходить. Хотели побыть со мной. Наши пальцы сближались – поначалу будто случайно, – но никто не отдергивал руку, и мы сидели дальше, и вот уже соприкасались другими частями тела, сквозь слои одежды – будто бы нечаянно, но, конечно, вовсе не случайно: кто знает, вдруг дело дойдет до поцелуя? Иногда так и выходило, и поцелуи оказывались нежными, вкусными, бесконечно длинными, и я мечтала, чтобы сон длился бесконечно. Один такой нежданный знакомый поцеловал меня в голень, прямо под коленом, взасос. Всё происходящее было неожиданным и жутко интересным. Могло случиться что угодно: что если меня захочет какой-то неотразимый человек? Иногда мне снилось, что я целую Клауса: глубоко, долго, и всякий раз поцелуй был приятнее, чем в реальности. Пару раз я даже испытала нежданный оргазм. Наверное, из-за послеродового состояния вагины: набухшие ткани терлись друг о друга.

Дети тоже снились, это да. По одному, на терпящих кораблекрушение, подхваченных штормом судах: я хватала их и крепко держала, а потом просыпалась.

Я почти не сплю: так я говорила тем немногим, с кем разговаривала в больничный период. На матрасе, на полу. Тело еще не пришло в себя после родов. Но на самом деле всё, кажется, было наоборот? Мне будто и не требовалось ничего, кроме сна. Он был так глубок, что граничил с каким-то другим состоянием, от которого можно и не очнуться. Я всё время мечтала погрузиться в сон, исчезнуть. Сумерки приносили облегчение. Во снах я была счастлива. Ночь принадлежала мне. Но стоило младенцу пискнуть, как я мгновенно просыпалась и клала его рядом с собой на матрас. Там он и оставался до утра: его плотная головка рядом с моей, почти так же близко, как совсем недавно, – отделенная лишь тонкой пленкой. Волосы шелковым шлемом на пульсирующей коже. Сон и бодрствование плавно чередовались, мир погружался в тишину и шевеление теней.

Первые минуты после пробуждения я проводила во власти грез, чудесных и нелогичных еще до появления в них эротизма. Слух улавливал уютное шарканье сандалий по линолеуму, приветствия, журчание воды, щелчок кофеварки и шипение пара, но я старалась как можно дольше оттянуть момент принятия решения: где я, кто я. Каково реальное положение вещей в данный момент. В конце концов приходилось снизойти к телу: болящему, протекающему, облепленному мокрыми простынями. Но осколки грез оставались со мной до конца дня.

В тот раз я думала о красоте. Все казались мне красивыми. По льду, совсем близко, проносились люди, похожие на большие тени или бабочек. Я шла по берегу, не отклоняясь от маршрута, и прохожие посылали мне теплые взгляды, будто узнавая, но не желая беспокоить. Я тоже смотрела на них, самым открытым взглядом, словно всё было ясно как никогда. Яснее ясного. Впервые в жизни я знала, чего хочу. Чтó круглые сутки требует моего внимания, куда должны быть направлены все мои силы. Вокруг этого главного я и плела ароматный кокон из простых мыслей, который, однако, быстро покрывался трещинами, протекал, и я поднимала взгляд и смотрела, смотрела на звенящее дерево.

И в больнице все были красивы: дети, медсестры, уборщики, родители. В столовой для сотрудников, где мне разрешалось обедать со скидкой по купону из канцелярии, сидели красивые врачи: спокойные, свободные в движении, они обменивались самыми обыденными репликами. Кардиолог, первым обследовавший моего младенца, ходил в расстегнутом белом халате, полы которого развевались, словно по ветру. Под халатом он носил джемпер слегка спортивного покроя – дорогой, молодежный, с серебристой надписью на груди. Wave Life. Кардиолог избегал меня или просто не замечал. Может быть, не узнавал? Медсестра по имени Хельми, лицо которой с самого начала казалось мне знакомым, бодро сновала между сервировочными столами. Худенькая, бодрая, на тарелке гармоничный набор питательных веществ, никогда не забывает положить овощей. Хельми с кардиологом обменялись парой фраз, посмеялись. Не помню, что я положила себе на тарелку. Во рту пересохло. За длинным столом сидела я одна. Взяв в корзине у кассы дамский журнал, я скользила взглядом по фотографиям женщин, начавших жизнь заново. Вдруг на страницу начали падать капли. Крупные и соленые, они летели вниз, будто из какой-то дыры. Беззвучно. Горячая, соленая вода. Бумага пошла волнами. Это мои слезы, подумала я. Может, кто-то и заметил. Потом потекло из носа. Прозрачная, негустая жидкость лилась на стол. Вытирать ее не было сил. Я чувствовала, как на верхней губе проклевывается герпес. Мне вдруг захотелось элегантно одеться, стать красивой.

Когда младенец засыпал, я листала глянцевые заграничные журналы, которые в один из холодных ветреных вечеров доставил муж Лары, ветеринар в костюме и при галстуке: он направлялся в телестудию, чтобы дать интервью о какой-то новой заразе, которая передается от животных к людям. Друзья слали эсэмэски и спрашивали, чем помочь. Проси о чем угодно, писали они. Хочешь, я приеду? Могу во вторник с четырех до пяти. В среду и четверг, к сожалению, не выйдет. Нет, спасибо, отвечала я. Но в конце концов спросила у Лары, не принесет ли она что-нибудь почитать. Я взяла с собой в больницу только одну книгу, с журналами и газетами в здешнем киоске было туго. Лара всё не могла найти время и, наконец, прислала супруга. На меня с младенцем он смотрел примерно с таким же интересом, как на собаку или стадо коров. Мы были для него так же важны – или неважны. Он глядел на нас прямо, не отводя взгляда.

Я заметила, что журналы Лара выбрала со всей тщательностью. Esquire и Newsweek с заголовками вроде «Девушка, которая поцеловала Элвиса» и «Кишечник – это новый мозг». Фразы въелись в память знаками, речевками, хоть смысл и стерся – если вообще был. Я положила журналы в платяной шкаф наутро после операции и больше к ним не притрагивалась. Потом, дома, они легли на самую верхнюю полку гардероба, под стопку свитеров, которые я почти никогда не надеваю. Вместе с книгой и бумагами.

И другими вещами.

Младенец был крупный и светлый, хотя в семье все темноволосые. Ресницы, которые только начали отрастать, торчали щетинками. Как свежая хвоя или трава.

Входная дверь за зиму разбухла, и всякий раз приходится хорошенько ее прихлопнуть, не раз и не два. Похоже на бу́хающий кашель. Вот опять. Я слышу, как они шумят в подъезде: ясные голоса, шаги резиновых подошв. Голос Клауса