— Питер здесь, — запротестовала его сестра Нэнси Дарк. — Он на веранде. Вы же знаете, Питер ненавидит сидеть в битком набитых комнатах. Он привык к… к…

— Огромным пространствам мира Божьего, — пробормотала тетя Бекки.

— Да, это так… это то, что я имела в виду… что я хотела сказать. Питер так же беспокоится о вас, как любой из нас, дорогая тетя.

— Осмелюсь заметить, что это многое значит. Или о кувшине.

— Нет, Питер совсем не думает о кувшине, — сказала Нэнси Дарк, радуясь, что наконец-то нашла твердую почву под ногами.

— Лунный Человек тоже здесь, — добавил Уильям И. — Я вижу его, сидящего на ступенях веранды. Его не было несколько недель, но сегодня он вернулся. Удивительно, как ему всегда удается пронюхать, что где происходит.

— Он вернулся вчера вечером. Я слышал, как он ночью выл на луну из своей лачуги, — пророкотал Утопленник Джон. — Его следует запереть. Позор для всей семьи, как он живет, болтаясь босиком и в лохмотьях по всему острову, словно у него нет никого, кто бы мог позаботиться о нем. Мне плевать, что он недостаточно сумасшедший для бедлама. Следует принять какие-то меры.

Тетя Бекки вернула снаряд.

— Как и к большинству из вас. Оставь Освальда Дарка в покое. Он совершенно счастлив в лунные ночи, а признайтесь-ка, кто из нас может сказать то же о себе. Если мы бываем пару часов счастливы под луной, это большее, что боги могут сделать для нас. Освальду повезло. Амброзин, вот ключ от моего медного сундука. Поднимись на мансарду и принеси кувшин Гарриет Дарк.

III

Пока Амброзин Уинкворт ходит за кувшином, а семейное собрание молчит, возбужденно погрузившись в ожидание, давайте посмотрим на них внимательней, отчасти глазами тети Бекки, а отчасти своими собственными, и получше познакомимся с ними, особенно с теми, на чьи жизни кувшин, так или иначе, оказал влияние и изменил их.

Здесь собрались очень разные люди, каждый со своей семейной и личной тайной, с публичной жизнью, о которой известно почти все; с внутренней, о которой неизвестно ничего, даже тощей поджарой Мерси Пенхаллоу, чьи худоба и поджарость приписывались ее хроническому любопытству касательно всех и каждого — оно не давало ей покоя ни днем, ни ночью. Большинство из них казалось скучными уравновешенными людьми, и такими они и являлись, но у некоторых случались в жизни яркие приключения. Некоторые были очень красивы, другие — забавны, некоторые — умны, другие — посредственны, одни из них — счастливы, другие — нет, одних любили все, других — никто. Одни достигли всего, чего хотели, и им нечего было более ждать от жизни, другие все еще искали приключений и хотели осуществления давних взлелеянных, неудовлетворенных тайных желаний.

Например, Маргарет Пенхаллоу, мечтательная, поэтичная Маргарет Пенхаллоу, которая была семейной портнихой и жила у своего брата, Дензила Пенхаллоу, в Серебряной Бухте. Ее всегда загружали работой, относились с пренебрежением и помыкали. Она провела свою жизнь, создавая красивую одежду для других, а сама никогда не имела таковой. Но она гордилась своими творениями, как художник, и, когда симпатичная девушка вплывала в церковь в платье ее работы, ее изнуренная душа расцветала, преображаясь. Ведь именно она, отчасти, творила эту красоту. Частица этой красоты принадлежала ей, «старой Маргарет Пенхаллоу».

Маргарет преклонялась перед красотой, которой было слишком мало в ее жизни. Сама она не была красива, если не считать огромных, удивительно сияющих глаз и изящных рук — прекрасных рук, словно со старинного портрета. В ней была некая привлекательность, независимая от возраста и не покинувшая ее с годами. Стэнтон Гранди, глядя на нее, подумал, что она самая изысканная женщина своего возраста из всех присутствующих и что, если бы он искал себе вторую жену — каковую он, к счастью, не искал — то выбрал бы Маргарет. Маргарет была бы немного взволнована, знай она, что его мысли заходят так далеко. Правда состояла в том, что Маргарет скорее бы умерла любой ужасной смертью, какую можно было придумать, чем созналась бы, что хочет выйти замуж. Если вы замужем, вы что-то значите. Если нет — вы никто. Во всяком случае, в клане Дарков и Пенхаллоу.

Она мечтала о собственном красивом домике и хотела усыновить ребенка. Она ясно представляла, какого ребенка — с золотистыми волосами и большими голубыми глазами, ямочками, складочками и чудесными пухлыми коленками. И сладкими поцелуями на ночь. Маргарет вся таяла от мыслей о нем. Ее не занимала орава юных демонов, каковых Дензил именовал семьей. Это были наглые и неприятные дети, издевавшиеся над нею. Вся ее любовь сконцентрировалась на воображаемом ребенке и маленьком домике — последний, по правде говоря, был не так воображаем, как ребенок. У нее не было надежды иметь свой собственный дом, но, если бы она вышла замуж, то, наверное, могла бы усыновить дитя.

А еще Маргарет мечтала получить кувшин Дарков. Она хотела этого ради далекой незнакомой Гарриет Дарк, к которой всегда питала странное чувство — зависть, смешанную с жалостью. Гарриет Дарк была любима, чему кувшин являлся зримым и осязаемым доказательством, пережив эту любовь на сотню лет. А что, если бы и ее возлюбленный утонул! По крайней мере, у нее был бы возлюбленный.

Кроме того, кувшин придал бы ей самой некую значимость. Она никогда ничего не значила. Она была просто «старой Маргарет Пенхаллоу», позади которой пятьдесят лет скуки и унижений и ничего, кроме скуки и унижений, впереди. И почему бы ей не претендовать на кувшин? Пусть она и Пенхаллоу, но ее мать была Дарк. Конечно, тетя Бекки не любит ее, но разве она кого-то любит? Маргарет думала, что должна получить этот кувшин, должна его иметь. Она вдруг почувствовала ненависть ко всем соискателям, присутствующим в комнате. Если ей достанется кувшин, она сможет убедить миссис Дензил выделить ей комнату в обмен на разрешение поставить кувшин на каминную полку в гостиной. Своя комната! Это звучало заоблачно. У нее никогда не будет своего собственного домика мечты и голубоглазого золотистого дитя, но она могла бы иметь свою комнату — комнату, куда не войдут Глэдис Пенхаллоу и ее визгливые подружки — девицы, считающие, что основное удовольствие от наличия ухажера — рассказывать всему свету о том, что он сделал или сказал; девицы, из-за которых она чувствовала себя старой, глупой и одинокой. Маргарет вздохнула и взглянула на букет лиловых и желтых ирисов, что принесла миссис Уильям И. для тети Бекки, никогда не любившей цветы. Если их тонкая экзотичная красота ничего не значила для тети Бекки, она не была потеряна для Маргарет. Она была счастлива, пока смотрела на них. В саду «ее» дома лиловые ирисы цвели свободно и повсюду.

IV

Гей Пенхаллоу сидела возле Маргарет и совсем не думала о кувшине. Ей не нужен был этот кувшин, хотя ее мать с ума сходила по нему. Весна пела в ее крови, она заблудилась в чудесном воспоминании о поцелуе Ноэля и столь же чудесном предвкушении чтения его письма, которое получила на почте по пути сюда. Слыша, как оно шуршит, спрятанное в потайном месте, она чувствовала радостное возбуждение — тот же трепет охватил ее, когда старая миссис Конрой отдала ей это восхитительное письмо, кощунственно засунутое между каталогом заказов и модным рекламным проспектом. Она и не мечтала получить от него послание, ведь они виделись только вчера вечером, и Ноэль поцеловал ее. Сейчас письмо было спрятано под платьем, касаясь ее белой атласной кожи, и она хотела лишь одного: чтобы этот дурацкий старческий прием закончился, и можно было бы остаться в одиночестве и прочитать его. Который час? Гей взглянула на помпезные старые часы тети Бекки, которые уже оттикали дни и часы четырем поколениям, а теперь столь же безжалостно тикали пятому. Три! В половине четвертого она должна подумать о Ноэле. Какой милый, восхитительный и глупый договор — как будто она постоянно не думала о нем. А теперь можно думать еще и о поцелуе — поцелуе, который, казалось, каждый видел на ее губах. Она вспоминала о нем всю ночь, первую ночь в своей жизни, когда ей не спалось от радости. Ах, как она счастлива! Так счастлива, что любит всех, даже тех, кто ей прежде не нравился. Помпезного старого Уильяма И., чье мнение о себе превосходило все приемлемые границы, тощую любопытную сплетницу Мерси Пенхаллоу, трагичную Вирджинию Пауэлл с ее утомленными позами, Утопленника Джона, забранившего двух жен до смерти, Стэнтона Гранди, кремировавшего бедную кузину Робину — он поглядывал вокруг так, словно что-то тайно забавляло его. Разве может нравиться человек, который посмеивается над всеми? Аккуратиста Пенни Дарка, считающего, что весьма остроумно называть яйца гусиными ягодами; дядю Пиппина, вечно что-то жующего своими древними челюстями, а больше всех — бедную тетю Бекки. Тетя Бекки скоро умрет, и никому ее совсем не жаль. Гей очень огорчилась, что не огорчается из-за этого, и слезы подступили к ее глазам. Ведь тетю Бекки когда-то любили, ухаживали и целовали, хотя сейчас это казалось нелепым и невероятным. Гей смотрела на одинокую старую каргу, удивляясь, что когда-то она была молодой, красивой и матерью маленьких детей. Разве это морщинистое лицо могло быть похожим на цветок? И разве она, Гей, когда-нибудь будет такой? Нет, разумеется, нет. Та, кого любит Ноэль, никогда не станет старой и нелюбимой.